Мэри-Роуз Хейз - Греховные тайны
— Это задумано как серьезный фильм, — сказал Дэвис. — Они тут не упустили ни одной модной темы: феминизм, коррупция в высших сферах рок-индустрии, наркотики… ну, в общем, все.
Изабель унесла сценарий домой, она обращалась с ним так осторожно, словно он был из стекла. Читала и перечитывала. Кто она такая, Эдди? Какая она? Что чувствует эта девушка? Чего хочет?
В ремарках к сценарию указывалось, что Эдди очень молода, красива, сексуальна, но несколько наивна. Влюбившись до умопомрачения в Аватара, она покинула ради него дом, друзей, Англию. Он и его рок-группа стали для нее всем миром.
Вечером позвонил Дэвис. Спросил, какое у нее впечатление от сценария и от роли.
— Это моя роль. Эдди — это я.
— Прекрасно. Через две недели отборочный просмотр.
Это было как удар грома. Наконец-то…
Дэвис составил расписание фотосъемок.
— Надо подготовить фотоальбом.
Рефуджио Рамирес считал себя лучшим фотографом в Лос-Анджелесе. Во всей стране. В мире. И возможно, во всей вселенной. Об этом он сразу же заявил Изабель, поднимаясь с ней по лестнице в студию.
— Когда Уиттэкеру требуется качество, он всегда обращается ко мне. Рам — это номер один. Высший класс, — говорил он, наблюдая за движением ее ягодиц под плотно облегающими выцветшими джинсами.
Рамирес также считался самым дорогим фотографом в Лос-Анджелесе. Однако Дэвиса это не беспокоило.
— Не волнуйся, — сказал он Изабель. — Он сделает это бесплатно. Он мне обязан. Однажды я спас ему шкуру.
Похоже, Рамирес действительно не забыл ту ночь в Сайгоне, пять лет назад, когда бесшабашного подвыпившего фоторепортера чуть не порезали на куски из-за хорошенькой проститутки с золотистой кожей. Спасло его лишь вмешательство Дэвиса Уиттэкера.
Потому-то он и пожертвовал воскресным днем. Потому-то и работал совершенно бесплатно с протеже Дэвиса. Именно поэтому он и пальцем не дотронулся до роскошной девочки, изгибавшейся перед ним в своих тесных джинсах. Хотя пальцы его так и тянулись к ней, а некоторые другие органы содрогались от возбуждения.
Но он не чувствовал себя обиженным. Девочка и впрямь роскошная. Похоже, у Дэвиса здесь какой-то особый интерес, хотя не совсем понятно какой.
Дэвис и в самом деле не знал точно, чего хочет добиться. Об этом можно будет сказать, только переговорив кое с кем из знакомых.
— Нужно как можно больше фотографий, самых разных, — сказал он Рамиресу. — Так что снимай, сколько сможешь.
Изабель он предупредил о том, что Рамирес — «грязный похотливый гаденыш», но прекрасный фотограф.
— Если кто-то и может сделать тебе рекламу, так это он.
Он действительно похож на похотливого гаденыша, думала Изабель. Тучный, приземистый, с длинными волосатыми руками и кривыми ногами, с толстыми губами, выпученными глазами, вдавленным носом и курчавыми волосами, которые он приглаживал маслом. Более отвратительного существа она в жизни не встречала.
Изабель поставила сумку с вещами в углу и с трудом подавила смех — ей вспомнилось еще одно предупреждение Дэвиса.
— Ты не поверишь, он занимался любовью практически со всеми самыми красивыми женщинами Южной Калифорнии. Так что будь осторожна. Не зря его называют «тот самый Рам».
Рамирес налил ей чашку крепкого кофе, такого крепкого и черного, что, наверное, мог бы содрать ярко-красную краску с ее «мустанга».
— У меня не бывает этих водянистых помоев, бэби.
После кофе он заставил ее пройтись по студии, сесть, вытянуться, потанцевать под музыку «Роллинг Стоунз», а сам задумчиво рассматривал ее, дымя вонючей сигарой.
Потом он велел ей встать у окна, чтобы изучить ее лицо при естественном освещении. Поворачивал ей голову в разные стороны, выравнивал линии подбородка, шеи, плеча. Положил ладонь на ее щеку, изучал игру теней.
И при этом приговаривал про себя: «Сукин сын. Ах сукин сын».
Рамирес порылся в одежде, которую Изабель принесла с собой, и отбросил все, кроме белого и черного.
— Интуиция… Просто такое чувство… Что-то может скомпоноваться.
Он добавил кое-что из своих вещей: черно-белую полосатую мексиканскую накидку с длинной бахромой, плоскую соломенную шляпу, белую мужскую рубашку и черную кружевную шаль. Свалил все это в кучу в центре комнаты, затем постоял в глубокой задумчивости совершенно неподвижно, попыхивая своей зловонной сигарой.
Казалось, он пребывает в состоянии медитации. Зазвонил телефон — он не обратил на него внимания.
Когда звонки стихли, Рамирес внезапно прищелкнул пальцами и обернулся:
— О'кей, бэби. Начнем.
В течение двух часов он снимал крупные планы. Спереди, с разных сторон, снизу, сверху. Убрал ей волосы назад, в девичий хвостик, распустил, стянул сзади в высокий тугой пучок. Он изменял линию шеи, повязывал шарфы, надевал украшения, снимал их. И все время с растущим возбуждением разговаривал сам с собой по-испански.
К часу дня Изабель почувствовала, что проголодалась. В животе урчало. Болели ноги, шея и спина. Она страшно устала.
— Ну и что? — пробурчал Рамирес. — Кого это волнует?
Он кинул ее вещи в одну сумку, фотоаппарат и увеличитель — в другую, схватил Изабель за руку и сбежал по ступеням на улицу.
— Я никогда не ем во время работы, и это только на пользу.
Он открыл дверцу сверкающего черного «мазератти», втолкнул Изабель на сиденье.
— На, курни, это здорово отвлекает. — Он зажег сигарету, подал Изабель. — Только не больше трех затяжек, бэби.
Они помчались на север, по направлению к Малибу.
Спидометр показывал восемьдесят пять миль в час. Рамирес откинулся на сиденье, вынул сигарету из пальцев Изабель и выбросил в окно.
— Потом, бэби. Если будешь хорошей девочкой.
На пляже он заставил ее надеть рубашку, повязал концы на талии. Надел ей на голову соломенную шляпу и сдвинул на затылок. Так она и стояла, вызывающе упершись руками в бедра.
— Так, хорошо, хорошо… Теперь пошевелись, бэби.
А теперь постой на месте. Попробуй-ка шаль, черную…
Ух ты! Приспусти с плеча. Так… спусти совсем… не важно, что там будет видно, поверь мне.
Он продолжал болтать что-то про себя на смеси испанского с английским.
— Уиттэкер — полный дурак. Говорит, грудь не надо. А я ему — с такими-то титьками! Сукин сын… Да их надо всему миру показывать!
На пляже начала собираться толпа. Изабель различала некоторые слова.
— Кто такая?
— Ты ее когда-нибудь видел?
— Может, манекенщица?
— Кто?..
— Да ведь это Рамирес. Значит, что-то серьезное.
Изабель почувствовала прилив энергии и начала работать на публику. Для них она теперь поворачивалась, изгибалась, потягивалась, улыбалась и хмурилась. Рамирес без устали щелкал фотоаппаратом.
