Шеррилин Кеньон - Любовник из фантазий
– Юлиан?
Юлиан напрягся и быстро заговорил, путая древнегреческий и английский.
– Не надо! Оки! Оки! Нет! – Он сел в кровати.
Грейс не могла понять, спит он или уже проснулся, и интуитивно коснулась его руки. И тут же Юлиан схватил ее за запястье и бросил на матрац. Его глаза горели, губы искривились.
– Будь ты проклят! – закричал он.
– Юлиан, это же я, Грейс. – Она попыталась высвободиться.
– Грейс? – Он сдвинул брови и, сморщившись, посмотрел на нее, словно был не в силах узнать. Наконец он отпустил ее руку. – Я сделал тебе больно? Прости, не хотел.
– Со мной все в порядке, а вот с тобой что?
Он не пошевелился.
– Юлиан!
Он отпрянул от нее, словно увидел ядовитую змею, потом плечи его безвольно опустились.
– Просто плохой сон приснился.
– Плохой сон или плохие воспоминания?
– Плохие воспоминания, которые всегда преследуют меня во снах, – прошептал Юлиан голосом, исполненным печали, и выбрался из кровати. – Мне не стоит спать с тобой.
Грейс быстро поймала его за руку и потянула обратно.
– Скажи, ты кому-нибудь рассказывал этот сон?
Юлиан в недоумении уставился на нее. За кого она его принимает? За сопливого мальчишку, прячущегося у матери под юбкой? Он всегда носил свои страхи в себе – так его учили. Лишь во сне воспоминания могли взломать его оборону, лишь во сне он становился слабым.
В книге Юлиан никому не мог причинить зла, даже когда воспоминания настигали его – другое дело на свободе. Ненароком он мог и убить ее, и эта мысль страшила его.
– Разумеется, нет, – прошептал он. – Я никому не рассказывал.
– Так расскажи мне.
– Ни за что. Я не хочу выпускать это из себя.
– Но если это все равно происходит во сне, то какая разница? Откройся мне, Юлиан, позволь помочь тебе. – Грейс чувствовала, что ему не хочется возвращаться в постель.
Юлиан сел на край кровати и обхватил голову руками.
– Ты спрашивала меня: как я заслужил проклятие? Я был проклят за то, что предал единственного брата, единственную родную душу.
Его боль проникла глубоко в сердце Грейс; ей хотелось материнским жестом погладить Юлиана по голове, но она боялась оскорбить его.
– И что же ты сделал?
Юлиан запустил пятерню в волосы, челюсти его плотно сомкнулись, и он долго смотрел в одну точку на полу.
– Я позволил зависти отравить мне душу.
– Как это?
– Я повстречал Ясона вскоре после того, как мачеха отправила меня жить в бараки.
Грейс вспомнила, что Селена говорила ей о спартанских бараках, где детей заставляли жить вдали от дома и семьи. Тогда она решила, что это своего рода школы-интернаты.
– А сколько тебе было лет?
– Семь.
Грейс с трудом могла себе представить, как можно отрывать детей от родителей в столь нежном возрасте.
– Тогда в этом не было ничего необычного. – Юлиан отвел взгляд. – Кроме того, лучше уж жить в бараке, чем с моей мачехой.
– Значит, Ясон жил вместе с тобой?
– Да. Каждый барак поделили на группы, и каждая группа выбрала себе лидера. Ясон стал лидером нашей группы.
– А чем занимались эти группы?
– Это, по сути, были военные подразделения: мы выполняли задания, а еще пытались выжить.
Грейс вздрогнула:
– Выжить?
– Условия спартанского общества вовсе не похожи на постоянный праздник. Не знаю, что ты слышала о Спарте, но мы были лишены той роскоши, в которой купалась остальная Греция. Спартанцы хотели от своих сыновей только одного – чтобы мы выросли самой страшной силой во всем древнем мире. Они готовили нас к будущему, учили выживанию. Нам выдавалась лишь одна туника в год, и если она приходила в негодность или подросток просто рос чересчур быстро, то дальше приходилось жить вовсе без нее. Правда, нам дозволялось иметь кровать, но только при условии, что мы сделаем ее сами. А когда мы достигали половой зрелости, нам запрещалось носить обувь. – Юлиан невесело рассмеялся. – До сих пор помню, как болели мои ноги зимой. Нам не разрешалось пользоваться одеялом или разводить огонь, чтобы согреться, поэтому приходилось заворачивать ноги в лохмотья, чтобы не отморозить их окончательно. А по утрам мы выносили из барака тела тех, кто замерзал во сне.
Представив мир, который описывал Юлиан, Грейс поежилась. Худшим, что она помнила из детских воспоминаний, были слова мамы, что понравившиеся дочери туфли слишком роскошны для ее лет. Юлиан в эти годы наматывал на ноги тряпки, чтобы не замерзнуть, и эта несправедливость шокировала ее.
– Вы были всего лишь детьми…
– Нет. Я никогда не был ребенком. Нам даже еды не давали в достатке, и мы вынуждены были воровать, а те, кто не мог, голодали.
– И родители допускали это?
Юлиан усмехнулся:
– Они считали это долгом перед обществом. Мой отец был спартанским стратегом, и большинство ребят презирали меня, так что мне доставалось меньше еды, чем остальным.
– Кем, ты сказал, был твой отец? – переспросила Грейс.
– Ну, скажем, старший полководец. Из-за его жестокости я считался парией в своей группе. Когда дети объединялись в шайки, чтобы воровать, я был предоставлен сам себе и выживал как мог. Однажды Ясона поймали, когда он пытался украсть хлеб, и после того как все вернулись в бараки, его хотели наказать, а я вышел вперед и взял вину на себя.
– Но зачем?
Юлиан пожал плечами:
– Ясон слишком ослаб от предыдущего наказания, и мне показалось, что нового он не переживет.
– А за что его наказали в предыдущий раз?
– Ни за что. Каждое утро нас вытаскивали из постели и жестоко избивали.
Грейс поморщилась:
– Тогда почему ты взял вину на себя, ведь тебя тоже били?
– Я сын богини и могу выдержать куда больше смертного. С этого дня Ясон называл меня братом и заставил остальных ребят принять меня в группу.
Грейс кивнула.
– И что случилось после?
– Мы решили объединить усилия, чтобы получить то, что хотели: Ясон отвлекал хозяев, а я тем временем тащил все, что мог. Вскоре я заметил, что отец Ясона тайно наведывается в деревню, чтобы взглянуть на сына. Невозможно описать гордость, которую я видел на его лице. Его матери тоже иногда удавалось посмотреть на сына. Хотя мы сами добывали себе еду, но Ясон почти каждый день получал что-нибудь от родителей – то свежий хлеб, то жареного ягненка, то кувшин молока, а иногда и деньги.
– Как мило.
– Ты так считаешь? Но я хотел, чтобы мои родители тоже обо мне заботились. Я бы жизнь отдал за то, чтобы отец хоть раз посмотрел на меня без презрения или чтобы мать хоть раз навестила меня. Я мог добраться лишь до храма в Тимарии и часами смотрел на ее изваяние, гадая, действительно ли она выглядит именно так и думает ли она обо мне хоть изредка.
