Начбез и его Бес - Дарья Волкова
– Захарович. Ну, или Захаровна.
– Идиотка! – прошипела Света. – Захар не согласится.
– Посмотрим.
– Миланка….
– Слушай, давай есть арбуз. И не смей никому говорить, поняла меня? Я тебе сказала, потому что ты – моя лучшая подруга.
– Поняла, – вздохнула Света и принялась задумчиво есть арбуз.
***
Милана, оставив машину на подземной парковке, вдруг передумала идти домой. И решительно вышла обратно на улицу. Ей хотелось пройтись. Ей хотелось воздуха.
Жилой комплекс, где находилась ее квартира, обладал собственной парковой зоной, туда Милана и пошла. Сюда едва слышно долетал шум машин, было тихо и еще зелено. Она шла, пока на глаза не попалась свободная скамейка. На нее Милана и опустилась.
Привычно потянулась в сумочку за сигаретами, в последний момент спохватилась Ей теперь курить нельзя. Ой. Как же она так?..
Милане вдруг снова вспомнилось прошлое. То, десятилетней давности. И тот разговор, перед тем, когда все обрушилось совсем и бесповоротно. Когда Марат сказал ей о возможной беременности. Да, тогда она, дурочка восемнадцатилетняя, об этом не думала даже – до его вопроса. О том, что секс был не защищенный. Что она и в самом деле могла забеременеть. Или, как шептали ее однокурсницы, обсуждая кого-то – залететь. Она об этом не подумала. А вот Марат – подумал. Пусть и с запозданием, но вспомнил.
Когда он спросил ее об этом – спросил спокойно и прямо – Милану охватило дикое неконтролируемое чувство стыда. Теперь она понимала – почему. Те ее чувства к Марату были исключительно эфирного характера. А ей тут – про возможную беременность. Про – господи, какой кошмар! – менструацию. Она не была готова обсуждать такие вещи с предметом своего обожания. Поэтому первая реакция – прекратить это разговор. Она соврала, не задумываясь.
Ну а потом… Потом, сидя в своей спальне, под домашним арестом, она поменяла свое мнение на полностью противоположное. Отец, меряя широкими шагами ее спальню, что-то орал, багровея лицом и размахивая руками. Что-то очень плохое про Марата, очень-очень плохое. Впрочем, и ей тоже досталось – отец прошелся по поводу ее умственных способностей и безответственности. Милана не вслушивалась. Она сидела на постели, обняв себя за плечи, сжавшись, стараясь занять как можно меньше места, и думала… Нет, не думала. Другое слово.
Милана впервые в жизни просила. Просила то, что невозможно купить за деньги. Даже не понимая толком, у кого она просит. Но она точно знала, о чем именно она просит. Под крики отца, метавшегося по ее спальне, Милана просила, чтобы она и в самом деле оказалась беременной. Чтобы у нее остался на память о Марате ребенок. Она даже представляла его, и крики отца ей совершенно не мешали. Большие черные глазенки и темные кудряшки. Милана в своей жизни никогда не видела младенцев – ну вот чтобы так, рядом, близко. Но этого своего гипотетического ребенка от Марата представляла почему-то очень отчётливо.
Милана потом не раз с какой-то тихой злостью вспоминала эти свои фантазии. Господи, ну какой надо быть идиоткой, чтобы мечтать о ребенке в восемнадцать, да еще с формулировкой «на память»?! Что бы она делала, окажись беременной в восемнадцать?
А что она будет с беременностью делать сейчас, десять лет спустя?
Тогда, в восемнадцать, ее мечта о ребенке от Ватаева так и осталась мечтой. Беременности не случилось. А сейчас, спустя десять лет… Нет, не зря говорят, что мечты сбываются. Но не так и не тогда, сука, как вы это себе воображаете!
Милана растёрла озябшие, оказывается, руки. Прикрыла глаза. И ей вдруг совершенно отчетливо снова представился тот младенец, о котором она фантазировала – яркие тёмные глаза и чёрные кудряшки.
Спустя десть лет прошлое нагнало ее и уверенным броском повалило. И кто это сделал?
Человек, в которого она отчаянно, со всем пылом юности когда-то влюбилась. Человек, с которым они не могли быть вместе ни при каких обстоятельствах – потому что все эти обстоятельства были против них. Человек, который никогда не испытывал к ней никаких чувств, кроме простого физиологического влечения – теперь, с высоты своего возраста Милана это понимала.
И вот теперь с этим человеком она неразрывно связана, и этого не изменить, что бы там сама Милана не говорила Светлане.
Да пропади ты пропадом, Ватаев!
Я была не нужна тебе тогда, десять лет назад. Ты ни разу не вспомнил обо мне за эти десять лет. Ты во второй раз поимел меня, стоило мне только… только…. Стоило мне только снова предложить себя – да, это именно так это и называется. Потому что рядом с тобой я превращаюсь в ничего не соображающую дуру. И неважно, оказывается, сколько мне лет – восемнадцать или двадцать восемь. Я все равно превращаюсь в дуру. У дуры нет возраста.
Но теперь – все. Теперь у Миланы нет никакого права на то, чтобы быть дурой. Теперь ее жизнь принадлежит не только ей, но и тому крошечному и микроскопическому существу, что уже обосновалось в ее теле. Милана медленно и неуверенно положила руку на живот. И в голове снова возникала картинка темных детских глаз и черных кудряшек. Милана попыталась из чистого упрямства представить девочку – но у нее не получалось, мысли упорно сползали на пухлощекого темноглазого кудряша, про которого она точно знала, что это – мальчик. Ну и ладно. Пусть будет сын.
И никаких там восточных имен, никаких вам Маратов, Рустамов, Хасанов. Милана назовет сына русским именем! Ванька. Точно, у нее будет сын Ваня. Иван Балашов Прекрасно звучит. И отчество у ее сына будет Борисович – внезапно решила Милана. А что, отлично звучит – Иван Борисович Балашов. Дед бы ее понял и поддержал.
Милана все еще робко и неуверенно погладила живот. Эй, тебе всего две недели отроду, а я тебе уже имя с отчество придумываю. Милана вдруг осознала одну простую вещь. Что вот это микроскопическое и двухнедельное – ее. И будет любить ее. А она будет любить его. Это будет ее родной, по-настоящему родной и любимый человечек. Милана с изумлением почувствовала, что у нее свербит в носу, как-то неожиданно влажно в глазах и комок в горле. Это же не могут быть гормоны, правда?! Не через две недели же? Но мысль о том, что у нее через девять месяцев появится родной и любимый человечек – она… она бы реально подкосила, если бы Милана уже не сидела.
