Наталия Миронина - Завтрак для Маленького принца
– Я понимаю, что наши отношения могут измениться…
Или:
– Нужно время, чтобы осмыслить произошедшее…
Но больше всего меня изумило:
– Таня, я пойму, если ты захочешь отдельную спальню…
Я расхохоталась, услышав это. Ну, во-первых, можно было подумать, что мы с ним живем во дворце, где десятки комнат. Во-вторых, что это изменило бы? Сам факт случившегося нельзя было перечеркнуть какими-то вымученными действиями. Самым разумным было бы к прошлому отнестись с пониманием. Что я и делала.
– Так, давай-ка договоримся с тобой, – не выдержала я как-то, – договоримся жить так, как планировали. Делаем поправку только на этого ребенка. Пойми, если бы я хотела уйти от тебя, я бы это уже сделала.
Я не врала мужу – уходить я не хотела, когда-то я его любила и не хотела сдаваться без борьбы. Надежду нам давал его сын. Все истории с изменами страшны отсутствием будущего. Здесь будущее вполне внушительно топало по утрам в ванную, килограммами поглощало белки и клетчатку, тратило километры эластичного бинта, перевязывая натруженные ноги. Здесь будущее застенчивало притаскивало домой афиши со своими ученическими спектаклями и приносило мне зашивать балетное трико. Я подозревала, что никуда мы с мужем друг от друга не денемся. Мы заложники той самой ошибки или проступка, тут уж можно подбирать слова. Мы теперь в одной лодке с этим самым мальчиком, который переехал к нам жить. И, как это ни странно, именно он сохранил нашу семью.
«Все хорошо, все по-прежнему», – говорила я себе, когда муж ночью придвигался ко мне и с извиняющимся шепотом принимался целовать меня. Я отвечала ему с радостью и облегчением – в стенах нашей спальни жизнь становилась похожей на прежнюю. Женщины иногда могут удивлять сами себя.
Что я потеряла? Как изменилась моя жизнь? Что исчезло в ней почти безвозвратно? На этот вопрос я предпочитала не отвечать. Потерь было немало. Например, у меня исчезли подруги. Все. Кроме одной-единственной, которая наряду с нескрываемым изумлением оказалась способной к благоразумному молчанию. Только от нее я не услышала ни одного комментария. Она одна была посвящена в подробности нашей жизни, для всех остальных эта тема была закрыта. Всем остальным предлагалось принять ситуацию и нового человека без обсуждений и пояснений. Что говорили за нашими спинами, мне было неинтересно. А в том, что обсуждалось, сомневаться не приходилось – для сплетен Петербург город маленький, собственно, как и любой другой. К удивлению многих, я выстояла, не развелась, сохранила семью – спустя годы я знала, что должна была это сделать, должна была вырастить этого мальчика, иначе вся эта история не имела смысла и превращалась в пошлую историю об измене.
– Ты никогда не рассказываешь, что у тебя происходит дома! – не хотелось слышать этот упрек от приятельниц. Я не могла предложить откровенность, такую необходимую для дружбы или для простого знакомства. К тому же мне им действительно нечего было рассказать – понять наши отношения мог только тот, кто оказался в подобной ситуации. Им казалась бы странной наша относительно «мирная» и спокойная повседневная жизнь. Им невозможно было бы объяснить, что ненависть, месть не могут быть вечными и столь же сильными, как привязанность к ребенку.
Наша жизнь с мужем потихоньку стала ровной, как поляна. Исчезли «бугры», «кочки», о которые можно было запнуться. Конечно, мы иногда ссорились, но это была та приправа, которая необходима в качественно приготовленном блюде. Тут надо заметить, что у меня не было привычки ругаться с мужем из-за разбросанных вещей или табачного пепла, которым был порой усыпан его рабочий стол. Я спорила с ним о вещах принципиальных, касающихся либо его сына, либо его работы и карьеры. А тем, что у меня было удивительное чутье на провальные проекты, с этим вскоре не спорил никто.
– Ты что, серьезно решил участвовать в этом фильме? – однажды спросила я мужа за завтраком.
Он тут же принял позу усталого римского сенатора, которому не дают провести водопровод по улицам города. Он-де старается, старается, а всякие палки в колеса вставляют.
– Вопрос почти решенный, – наконец произносит муж после долгой и многозначительной паузы.
– И когда же ты успел решить его?
– На неделе. – Муж и не хочет отвечать, и на скандал нарываться не хочет.
– Не поторопился? – Я растягивала удовольствие. Можно было сразу рявкнуть: «Не суйся туда! Режиссер слабый, а деньги дает тот, кто ни шиша не понимает в кино! Не берись, а то будешь заляпан халтурой и в приличное место могут и не позвать», но я медлила, вынуждала мужа пройти вслух весь тот путь раздумий, который он должен был пройти.
– Думаю, нет… А почему ты так интересуешься? – Аверинцев начинал нервничать.
– Слухи поймала, что актерский состав поменяют!
– Откуда ты это взяла?
– Сказали. Это точно. Ты же знаешь, я не вру.
Он знал, что я не вру и не буду говорить, если информация не проверена. Коррозия решительности началась.
– Ты вечно вмешиваешься! Откуда ты все это берешь?! – Это восклицание, отвергнутый обязательный бутерброд с сыром, громко отодвинутый стул – все свидетельствовало о том, что уверенности в правильности поступка уже нет.
– Ты подумай, может, я перестраховываюсь! – бросала я вслед ему. Но уже была спокойна – принятое в минуту слабости, из-за дружеской солидарности, или просто не подумав, решение будет пересмотрено. Аверинцев отлично зарабатывал даже в трудные времена – он был хорошим художником и креативно мыслящим оформителем. Ему одинаково хорошо удавалось работать и с классикой и с современностью.
Иногда его «заносило», и он брался за сомнительные проекты, но, к его чести, он никогда не совершал глупости из-за денег.
Вряд ли эти мои поучения и его огрызания можно было считать серьезными конфликтами. Мы и раньше не умели долго ссориться, а теперь, после всего произошедшего, и подавно не видели в этом смысла. Наша жизнь приняла нормальные очертания, и оставалось надеяться на то, что больше никакие потрясения нас уже не настигнут.
В один прекрасный день я поняла, что Саша может жениться. В тот год вообще было много всяких событий. Николай работал над каким-то загадочным проектом, пропадая днями и ночами на киностудии. К нам зачастила Сашина мать – вдруг какие-то дела ее звали в Питер, но к нам она теперь почти не заходила, только звонила, меня благодарила бессчетное количество раз за сына. На все мои приглашения отвечала вежливым отказом. Саша был поглощен сценой – его пригласили в два классических спектакля, нельзя сказать, что у него все ладилось, но он вырос упрямым и трудолюбивым. Я видела, что его задевают неудачи, ему хочется оправдать доверие, доказать всем, что он сможет танцевать в одном из лучших театров мира. В поисках успеха он пропадал с утра до вечера на репетициях. А еще он влюбился. Девочка была худенькая, славненькая, очень забавная в своей категоричности и в своей увлеченности Сашей. Я как-то сразу поняла, что это оно, его первое серьезное чувство. Мне не захотелось ничего говорить Аверинцеву – я боялась, что своим недоверием, полуравнодушием и несерьезным отношением к подобным вещам он охладит очень трогательную любовь своего сына. Я была догадлива и по-дружески понятлива (вряд ли родная мать могла так поступать) – жалела молодых влюбленных и давала возможность встречаться им у нас в квартире. Для этого я несколько раз нарочно увозила Аверинцева на два дня в Охту, потом мы ездили к друзьям с ночевкой.
