В плену нашей тайны - Ники Сью
— Ева, — падаю на колени перед ней, дотрагиваюсь до рук, трясу, но она не подает признаков жизни. Меня обливает ледяным потом вдоль позвонка, губы покалывает, словно туда вонзают раз за разом острые иглы. Провожу ладонью по лицу девчонки, убирая прядки с глаз.
— Ева, очнись, — прошу, срываясь на крик. Долбанное чувство деважю хватает за глотку, проклятые кадры из прошлого, и обмякшее тело матери. Волосы встают дыбом на затылке, от осознания, что Ева может не очнуться, что я больше никогда не услышу ее голос.
— Твою мать! Ева! Детка, очнись, прошу тебя! — трясу ее, да только толку нет. Она продолжает безжизненно лежать в темноте, с закрытыми глазами. Говорят, только в пик максимального страха, мы понимаем, насколько были близки к кому-то, и насколько не хотим потерять его. В эту минуту я молился всем богам, чтобы Ева пришла в себя, чтобы снова посмотрела на меня. В эту минуту я готов был простить все, что кусало столько лет.
— Ева, милая, — шепнул. Мысли лихорадочно искрили в голове поэтому не придумав ничего лучше, я подхватил ее на руки, прижал к себе, и побежал в сторону медпункта.
— Все будет хорошо, слышишь? — говорил, пока мчался, словно сумасшедший по многочисленным коридорам. Как же много поворотов, как безумно много ненужных кабинетов и лестниц. Время замерло. Я отчетливо ощущал нарастающее чувство паники. Боль в висках от постоянной пульсации, и грудь, в которой от истерии билось в ненормальном ритме сердце.
Почему даже в такой ситуации, я продолжаю вспоминать мать?
Глава 18
Ян
Как достиг медпункта, не помню. Переступил порог, уложил Исаеву на кровать дрожащими руками и принялся ждать, пока медсестра проводила манипуляции.
— Если она умрет… — дышал через раз, не понимая, что несу.
— Да с чего умрет? У нее пульс хорошо прослушивается, видимо в обморок упала. Молодой человек, вы бы водички выпели, бледный как стена.
— Какая, к черту, водичка? — крикнул на пожилую женщину, которая не была ни в чем виновата. Но мне плевать, главное, чтобы Ева очнулась. Я сидел на койке напротив, разглядывая ангельское личико этой дурехи: ее тонкие пальчики и худенькие плечи. Какая она все–таки маленькая и беззащитная.
— Выпейте, — медсестра протянула стакан, пришлось подчиниться.
— Когда она очнется? — спросил дрожащим голосом, не сводя глаз с Евы. Я знал каждую черту ее лица, даже маленькую родинку рядом с мочкой уха. Я знал, как она нервно теребила юбку, стоя у дверей, и с каким удовольствием пела, вдыхая жизнь в музыкальные композиции. Я знал, что она не переносит запах лилий, любит клубнику и загадывает желания, когда падают звезды.
Наверное, в мире нет человека, который мог бы рассказать больше, чем я о Еве. Как и нет человека, которого она настолько же сильно ненавидит, и человека, который пылает той же ненавистью к ней. Последние пять лет я старательно пытался стереть себе память, и старательно не замечал глубокой трещины, растущей день от дня в сердце. Но больше всего меня кусали мысли ненависти, и как бы это не звучало странно, я хотел перестать ненавидеть Исаеву.
— Скоро, — вырывает из дум голос медсестры. — Как вас зовут, молодой человек?
— Ян, — отвечаю с ходу, проводя ладонью по лицу. Плечи такие тяжелые, словно на них повесили гири весом в тонну. Опять вспоминаю мать, и тот черный понедельник. Кажется, он никогда не исчезнет из моей памяти.
— Ян, вы бы…
— Вишневский! — как гром среди ясного неба звучит голос директрисы. — Что произошло? Что с Исаевой? Вы опять?.. — таращится на меня, эта дамочка в возрасте.
— Снова, — вздыхаю, обреченно. А потом замечаю, что ресницы Евы начинают дергаться. Не передать словами, какое облегчение наступает в моей душе: губы невольно растягиваются в улыбке, хотя сердце продолжает настойчиво тарабанить по легким.
— Вишневский, за мной! Немедленно! — строго командует Юлия Витальевна. И я подчиняюсь, потому что не хватало еще Исаевой в таком состоянии слушать припадки нашей эмоциональной женщины.
Мы выходим в шумный коридор, идем быстрым шагом, привлекаем внимание учащихся, да и учителей. Кто-то здоровается со мной, кто-то поглядывает с долей переживания. У лестницы на нас налетает Карина с подружками. Лицо у нее слишком бледное, хотя и в обычное время щеки не изливают яркостью. Акимова часто моргает, тяжело дышит, ее грудь то и дело вздымается, а худенькая шея вжимается в плечи.
Карина открывает рот, видимо планируя что-то сказать, но замечает строгий взгляд Юлии Витальевны, поэтому лишь молча провожает нас в сторону кабинета директрисы. Каждой косточкой позвонка, ощущаю на себе внимание Акимовой. Когда она только перевелась, мы умудрились подружиться. Нет, конечно, не так как с Евой.
В тот день на озере, я ждал Исаеву, то и дело, поглядывая вдаль. Не вникал в разговоры ребят, не смотрел на огромные воздушные шары, что парили над водой. А потом появилась Карина: налетела на нас, в буквальном смысле упала прямо мне в ноги. Коленки в крови, ладошки счесала, сама чуть не плачет. Ну не сволочь же я, чтобы не помочь человеку. Помог. И до лавки довел, и в аптеку сходил, и даже пластырь ей дал с зеленкой. Парни все ахнули, до того Акимова им понравилась, да и девчонки в один голос кричали: «какая милая, ангел воплоти».
Я лишь молча пожимал плечами, меня никогда не привлекали фарфоровые лица. А Карина — дорогая конфета в яркой дизайнерской обертке, которая стоит кучу денег и каждый, проходя мимо, всегда останавливается, мечтательно вздыхая. Каждый, но не я. С детства ненавижу яркие обертки и дорогие конфеты.
Не знаю почему, но в тот день жутко разозлился. Мне хотелось видеть рядом не девушку, переливающуюся в лучах осеннего солнца. Я ждал Еву, ждал и не дождался. А после Акимова почему-то решила стать частью моей компании. Она сама подошла к нам, мило улыбнулась и присела между двух ребят. Начала болтать, рассказывать смешные истории из жизни. И так легко ей было, за пару дней девчонка влилась в коллектив, окружив себя любовью, вздохами и вниманием.
— Вишневский, — произнесла неожиданно директриса, вырывая меня из воспоминаний. — Заходить планируете?
—
