Ларри Макмертри - Ласковые имена

Аврора не без труда встала и повернулась к дочери, намереваясь проявить к ней презрение.

– Может быть, ты и считаешь это браком, но не я. Я называю все это нищетой.

– Мы ничего не можем поделать, – сказала Эмма. – Большего мы не можем себе позволить.

Губы Авроры задрожали. Презрение не удалось, ничего не удалось.

– Эмма, дело не в этом… Тебе нельзя иметь… дело совершенно не в этом, – сказала она, готовая разрыдаться.

– А в чем же? – спросила Эмма. – Только скажи. Я не знаю.

– Во мне! – закричала Аврора с иссякающей яростью. – Разве ты не видишь, что моя жизнь не устроена? Во мне!

Эмма вздрогнула, как она всегда это делала, когда мать выкрикивала это слово «мне». Это звучало просто как удар. Но когда у матери начал дрожать подбородок, настоящая ярость сменилась настоящим плачем, она начала о чем-то догадываться и протянула матери руку.

– С кем же я тогда… познакомлюсь? – тянула Аврора. – Какой мужчина захочет иметь дело с бабушкой? Если бы ты… подождала… я бы, может быть… кого-нибудь нашла.

– О, дорогая, – сказала Эмма. – Ах, мама, перестань. – Эмма сама не переставала плакать, но только оттого, что боялась внезапно расхохотаться. Такую реакцию вызывала у нее только мать, и всегда в самый неподходящий момент. Она сознавала, что сердиться или обижаться следовало ей, и, возможно, она позднее почувствует гнев и боль, когда станет об этом думать. Но ее мать никогда не думала, она просто сердилась или обижалась, непосредственно и чистосердечно, и с этим Эмма была не способна справиться. Так было всегда.

Эмма сдалась. Она опять была побеждена. Эмма осушила глаза, а мать разразилась слезами. Все это отчаяние было смешным, но это не имело значения. На лице матери была выражена убежденность в том, что все рухнуло, и это было слишком реальным. Обычно это продолжалось пять минут, редко это длилось дольше, но все же это выражение лица, как казалось Эмме, было самым беззащитным и человечным из тех, что ей доводилось наблюдать у других. Заметив у Авроры этот опустошенный взгляд с печатью страдания, каждый, кто был под рукой, стремился к ней, собрав все запасы любви. Никому, и тем более самой Эмме, не удавалось сохранить равнодушие, когда на лице Авроры появлялось это выражение, и лишь любовь могла заставить ее выглядеть иначе. Эмма начала издавать звуки, означавшие, что она полна любви, а Аврора, как обычно, не поддавалась ей.

– Нет, уходи, – повторяла Аврора. – Эмбрион. Тьфу. – К ней вернулась способность двигаться, и она, спотыкаясь, прошла через комнату, размахивая руками и делая прихлопывающие движения, словно поражая крошечные эмбрионы, витавшие в воздухе. Неведомо, что было не так, но она ощущала это как удар по своей жизни. Это она чувствовала.

– Вот увидишь! Теперь я растеряю своих поклонников! – прокричала она в последний момент своего демонстративного поведения.

– Ну мама… ну мамочка, дела не так уж плохи, – приговаривала Эмма, следуя за ней по пятам.

Когда Эмма наконец загнала мать в угол в спальне, Аврора сделала единственный оставшийся у нее ход: она бросилась на постель, и легкое розовое облачение волной взметнулось над ней, как спущенный парус. Минут пять она рыдала неудержимо, потом еще пять минут с переменной степенью для контроля. При этом ее дочь сидела рядом, гладила ее по спине, снова и снова повторяя, какая она милая и чудесная.

– Ну что, и тебе не стыдно? – поинтересовалась Эмма, когда мать наконец перестала плакать и открыла лицо.

– Нисколечко, – ответила миссис Гринуэй, отбрасывая волосы назад. – Подай-ка мне зеркало.

Эмма подала зеркало, и Аврора села на постели, невозмутимо и внимательно рассматривая свое лицо. Она молча встала и скрылась в ванной. Некоторое время там лилась вода. Эмма как раз заканчивала складывать одежду.

Аврора снова устроилась на кушетке с зеркалом в руке. Глядя в него, у нее возникли на какой-то миг сомнения, но ее отражение почему-то изо всех сил старалось вернуться к состоянию, которое она считала надлежащим; взглянув на себя раз-другой, она пристально посмотрела на дочь. На самом деле Авроре было очень стыдно за то, что она так взорвалась. Всю жизнь она была склонна к таким вспышкам, хотя эта привычка противоречила ее представлению о себе как разумном человеке. А эта вспышка, учитывая причину или повод ее возникновения, выглядела особенно недостойно для нее. Тем не менее, она не пыталась извиниться, во всяком случае, пока обстоятельно не обдумает этот случай, к тому же дочь и не ждала от нее извинений. Она тихо сидела, складывая одежду.

– Ах, моя дорогая, должна сказать, что ты держишься довольно самостоятельно, – заметила Аврора. – Но в такие времена мне и следовало этого ожидать.

– Мама, это не имеет ничего общего с временем, – возразила Эмма. – Ты же тоже в свое время забеременела, правда?

– Не обдумав, – согласилась Аврора. – Но без невиданной спешки. Тебе же всего двадцать два года.

– Ну хватит, хватит, – сказала Эмма. – Никуда не денутся твои поклонники.

Выражение лица Авроры вновь стало несколько ошеломленным, как бы несколько отчужденным.

– Не могу представить себе, кому до этого есть дело, – сказала она. – Все они ничто в сравнении со мной. Я потеряла уверенность, поэтому я и плакала. Этот шок вызван у меня завистью. Мне кажется, так. Мне всегда хотелось иметь еще детей. Томас скоро вернется?

– Ну пожалуйста, называй его Флэп, – попросила Эмма. – Он не любит, когда его зовут Томас.

– Прости. Я не люблю прозвища, даже самые очаровательные, а у моего зятя оно вовсе не очаровательное. Оно звучит так, как будто вытряхивают льняную скатерть.

Эмма снова сдалась.

– Он будет с минуты на минуту.

– Томас вряд ли будет точным, – сказала Аврора. – Когда вы были помолвлены, он несколько раз опаздывал.

Она встала и взяла свою сумочку.

– Я сейчас же ухожу. Я думаю, он не будет против. Где мои туфли?

– Ты была без них. Ты вошла босиком.

– Удивительно. Их, наверное, украли у меня прямо с ног. Я не могу уйти из дома без обуви.

Эмма улыбнулась.

– Ты все время так ходишь. Потому что все твои семьдесят пять пар тебе жмут.

Аврора ничего не ответила. Ее уходы, как и ее расположение духа, были совершенно непреднамеренными и всегда внезапными. Эмма встала и проводила мать до двери, дальше вниз по ступеням и по дорожке до улицы. После короткого, почти летнего ливня трава и цветы были влажными. Газоны на улице сверкали зеленью.

– Ну хорошо, Эмма, – сказала Аврора. – Если ты собираешься мне во всем перечить, лучше уж мне уйти. А то мы обязательно поссоримся. Я уверена, что мои туфли сразу обнаружатся, как только я уйду.