Адам Торп - Затаив дыхание
Олев вышел из машины, открыл багажник и, крякнув, вытащил мой чемодан.
— Пожалста, — произнес он и сунул мне в руку замызганную карточку: Disko, Baar, Saun — 24 hr.
Я поблагодарил, но он не услышал иронии в моем голосе; «мерседес» помчался прочь, я махал ему вслед с неуместным пылом; так машут вслед загостившейся тетушке.
Три дня спустя я сидел в кафе, размышляя над понятием «свой дом». В Таллинне я определенно чувствовал себя как дома. То же чувство я испытывал в Берлине, даже до падения Берлинской стены, даже после моей единственной вылазки в Восточный сектор: на музыкальный фестиваль, уже в эпоху гласности.
— Ваш кофе.
— Замечательно. Спасибо.
В уголке губ у нее опять набухла складочка, и я увидел эстонскую постсоветскую улыбку, столь же малозаметную, как музыка в этом кафе. Нет, неверно: она вспыхнула и на мгновение осветила все лицо, точно солнышко над полем спелой ржи, прежде чем набежит облако. И официантка отошла.
Упитанные пожилые туристы вразброд плелись за гидом, поглядывая на высоко поднятую палочку с флажком. Кроме них и пьяных финнов, на улице никого не было. У меня перед глазами всплыл огромный зал в Восточном Берлине; полы там были сплошь покрыты ковролином, который никто не позаботился закрепить, и он ерзал под ногами; вспомнились композиторы из стран советского блока — все как один были одеты в куртки из искусственной кожи и непрерывно курили, даже за завтраком.
Финны бурно обнимались и цеплялись друг за друга, точно матросы на палубе попавшего в шторм судна; заметив их, туристы свернули в переулок.
Кофе латте оказался совсем неплохой. Официантка прокричала очередной заказ; пока я обозревал улицу, она снова обратилась в видение.
Отхлебнув еще глоток, я высыпал в чашку половину бумажной трубочки с сахаром и сразу помешал. Если не будет дождя, можно побродить по крепости. Я не большой любитель романов, но все же прихватил с собой «Анну Каренину» в бумажной обложке. Книга была потрепана и сильно измята, отклеившаяся от переплета тетрадка страниц в тридцать то и дело выпадала. Приходилось за ней следить. На этот раз дочитаю до конца. Негромко, под сурдинку, игравшая музыка выстраивала у меня в голове какие-то ноты, двухдольные размеры; могло бы получиться интересно, если сочетать их с какой-нибудь пентатоникой в ми-бемоль мажор — скажем, для трубы. Хрипловатый зыбкий женский голос, сплетаясь с жестким ритмом баса, завел что-то невнятное о том, как прожить с тобою жизнь.
Скрипнула дверь: официантка вышла на крошечную терраску с грубым дощатым настилом; терраска напоминала консольные театральные подмостки средневековья; там стояло всего два столика. Невзирая на порывы холодного ветра, за одним расположился посетитель в длинном черном пальто, седые волосы стянуты на затылке в «конский хвост». Официантка приняла заказ, поглядывая в сторону финнов — те пытались делать стойку на руках. Посетитель ей приветливо кивнул — видимо, они знакомы.
Порой остро хочется быть как все, особенно когда мир кажется родным домом, знакомым тебе еще до рождения.
Посетитель вдруг рассмеялся, она тоже.
На высокой крепостной башне развивается эстонский флаг, поднятый десять лет назад, в первые же дни независимости. До того там реяли большей частью иноземные флаги: датский, шведский, прусский, русский, немецкий. Потом взвился красный советский флаг. Отправлюсь-ка я туда и возьмусь за внушительный том «Анны Карениной», пока холод и благоразумие не погонят прочь.
Официантка вернулась в зал заметно повеселевшей. Некоторое время назад я подумывал отрастить себе «конский хвост», как у Робинзона Крузо из телефильма, который я смотрел еще мальчишкой, но Милли решительно воспротивилась: «Через мой труп!» В следующей композиции гулко зашлепал бас, почему-то напомнив звуки в нашей спальне, когда Милли, сидя на мне верхом, звонко хлопала пахом о пах и приговаривала:
— Ну же, семяносец, делай дело, не ленись, делай, не ленись…
В ее мантре мне слышалось: «Денни Лэйн[4], Денни Лэйн…» — неожиданное созвучие лишь сбивало с толку. Скорее всего, этот психосоматический вздор втемяшила ей Дебора Уиллеттс-Нанда, уверяя, что он поможет успешному оплодотворению, но мне он определенно мешал. И толку от него не было никакого.
Ночью я как-то спросил Милли, кто же все-таки этот семяносец.
— Точно не знаю. То ли я, то ли ты… Скорее, ты. Тут главное — завершенность.
— А может, мы оба?
— Очень может быть. Спокойной ночи.
— Гм… Слушай, Милли, тебе не кажется, что нам стоит провериться у нормального врача?
Но она уже заснула. А я в ту минуту был так же далек от завершенности, как дыра в стене.
Официантка понесла обладателю «конского хвоста» кофе с пирожным. Потом вернулась и, неспешно облизывая нижнюю губу, бросила взгляд в мою сторону — чисто профессиональный взгляд, просто проверила, все ли в порядке. И я оказался в поле зрения. Она закрыла рот, ее лицо осветил проблеск улыбки. Мальчишкой я любил ходить в Хейс-парк — наблюдать за золотыми рыбками, сновавшими в темной глубине пруда; они всплывали, тыкались рыльцами в поверхность воды, и по ней бежала светлая рябь — точно так же менялось ее лицо, когда она улыбалась. К собственному удивлению и смущению, я покраснел. И, чувствуя это, покраснел еще гуще. Я поспешно открыл книгу и сделал вид, что поглощен чтением. Последний раз я краснел в пятом классе. К тому же я не блондин, так что это почти не заметно, но мне-то казалось, что я стал похож на спелый помидор.
Официантка скрылась на кухне; я воспользовался моментом и, не дожидаясь сдачи, направился к бару. За стойкой стоял молодой парень с бритой головой и крупным орлиным носом. В каждой ноздре поблескивала золотая бусина, отчего нос походил на благочестиво склоненную головку жука-богомола. Необходимо было действовать. Я решительно ухватился за собственные плечи и силой увел себя из кафе.
Уже в дверях до меня отчетливо донеслось: «Всего доброго». Я был почти уверен, что узнал ее голос — довольно призывный, — но усилием воли запретил себе отвечать. Пусть маленькая, но победа.
Позже у меня, конечно, возникло чувство, что вел я себя как олух, грубиян и типичный англичанин.
Вскоре я обнаружил, что забыл в кафе старину Толстого. И Бог бы с ним, но я сунул в книгу кое-какие свои заметки.
Осматривая возле древней стены средневековую пушку, я помечал кое-что на нотном листке, но разобрать мои каракули было не так-то просто, поскольку я торопился записать обрывки возникавших в голове вещей. Решил оставить пять гобоев и арфу, а также не ограничиваться одним сопрано, добавить еще два. Я уже понял, что эстонский язык — одни сплошные долгие гласные; наверно, поэтому у Арво Пярта[5] такая необычно замедленная музыка — взять хотя бы «Miserere», — но для его уха эта медлительность, скорее всего, привычна. Я положил листок на дуло пушки и в общих чертах набросал произведение целиком; лед тронулся, мелькнуло у меня в голове.
