Джун Зингер - Секс после полудня
Конечно, скорее всего это был американец. Как он себя держит? Широкие квадратные плечи, как у футбольного кумира. Он на самом деле такой или это отвечает его представлениям о том, как одеваются и держат себя американцы?
Да и разве одежда его не говорила о том, что он американец? На нем не было ни пальто, ни дождевика, хотя день был холодный и пасмурный, особенно на воде. Американские мужчины любят показывать, что они не боятся ни холода, ни влаги. Да и костюм его не походил ни на тщательно сшитый банкирский костюм Дуайта, надетый под хорошо сидящим кашемировым плащом, ни на твидовый костюм в сельском стиле, ни на ужасно-стильное произведение итальянских мастеров. В его одежде было что-то истинно американское: приятно аккуратное, достаточно современное, но не высший стиль. И все-таки она почувствовала, что сам человек в этом костюме… В нем что-то угадывалось необыкновенное. Это было смутное, неуловимое чувство…
А как он на нее смотрел!
Даже на расстоянии, которое их разделяло, она чувствовала силу этого взгляда. Это был не случайный интерес корректного англичанина и не откровенная сексуальность человека с континента, нет, в этом взгляде было нечто большее. Она подыскивала слово — откровенное и прямое любопытство, явный интерес, очень большой интерес.
Она почувствовала себя глупо. Очень привлекательный и очень живой молодой человек просто-напросто смотрит на нее с интересом, а она воображает бог знает что.
«Довольно этих глупостей», — говорила она сама себе. Но она по-прежнему отдавала себе отчет в том, что на нее смотрят, пока они поднимались по трапу и следом за ними шел шофер, неся несколько мест багажа. А сама она несла шкатулку с набором драгоценностей. Она посмотрела на шкатулку, которая, как и другая часть ее багажа, включая чемоданы, уже переправленные в ее отдельную каюту, быть может, говорят о ней больше всего в эту минуту. Больше, чем Дуайт, обнявший ее за талию, больше, чем шофер в униформе и блестящий черный лимузин, который привез ее, больше, чем то, что она купила билет в одну из самых дорогих кают «Королевы».
Дорожные сумки из мягкой, цвета бургундского, кожи, были подарком от Дуайта, ее английского миллионера, точно так же, как Уиттонский набор, с которым она покинула Америку более тридцати лет назад, чтобы начать новую жизнь на чужой земле, был подарком от другого миллионера — возлюбленного ее матери, Эндрю Уайта.
«Может быть, потому что миллионеры играли такую особую роль в их жизни, — подумала она, — это предопределено в ее генах, как некий задаток, как, может быть, даже тяжелая болезнь».
Но это было не такое предопределение. Вполне допустимо, что ее мать Елена любила Эндрю Уайта больше жизни. Ей же самой просто нравились ее миллионеры, она любила их так же, как Дуайта Рэмсона.
И вот сейчас, пока переносили багаж, она вспоминала о том, как давно она, испуганная маленькая девочка с широко раскрытыми глазами и длинными темными косами, покинула солнечную Калифорнию ради новой, чужой земли, с новым именем и новой личностью, причем новые имена и личности стали для нее привычными на всю жизнь. Уже давно она стала одной из тех космополиток, которые бродят по городам и весям, с места на место в поисках неизвестно чего, больше гражданок мира, чем какой-то страны, которые ни одну часть земли не могут назвать родиной.
— Откуда вы?
Обычно она отвечала:
— Из Лондона… Из Парижа… Из Цюриха… — Иногда: — Из Рима…
— Вы там родились?
Иногда она отвечала «да», и тем дело кончалось. В иных случаях она говорила: «Я английская гражданка (или французская, швейцарская и так далее), но вообще-то я родилась в Италии (Южной Африке, Малайзии, Швеции), мой отец работал за границей».
Это когда она упоминала об отце. А то еще она говорила, что рано осиротела и жила потом вместе с дядей, который работал за границей. По поводу своего безупречного английского она говорила:
— Я всегда ходила в английские и американские школы, где бы я ни жила. — И это из всех ее заявлений было ближе всего к правде.
Когда ее иногда напрямик спрашивали: «Кто вы?» — у нее наготове было стихотворение Эмили Диккенсон:
Я никто, а вы кто же?И вы никто тоже?Значит, мы с вами пара!Молчите, другие скажут за вас!
Обычно это высказывалось в очаровательной манере и сопровождалось улыбкой с юмором над собой, но никого не обманывало. Все понимали, что она по крайней мере кто-то.
Таинственно? Безусловно. Но разве это не было свойством соблазнительных и привлекательных женщин этого света?
Была ли она богата? Кто мог сказать точно? Она выглядела и одевалась как богатая и поступала так же, а ее ювелирная коллекция была сказочной.
Была ли она знаменитой? Нетрудно заметить, что известность и тайна не очень сочетаются друг с другом. Но она все-таки заставляла думать о себе, и это было так же неуловимо, как она сама.
Конечно, кое-какие факты были очевидны и несомненны. Она была хороша собой, элегантна, и ее видели в самых лучших местах с самыми избранными мужчинами. Кто бы она там ни была, во всяком случае то, что она делала, было мирового класса.
Она хорошо понимала, что в тех местах, где она появлялась, о ней создается какое-то представление, но никто не угадывал одного: что она была женщиной в бегах, которая старалась убежать как от прошлого, так и от будущего.
Когда Джонатан Вест впервые увидел на причале высокую стройную женщину, кутающуюся в шубу, он стоял отдельно от других пассажиров, которые, предвкушая путешествие по океану, оживленно беседовали и махали тем, кто остался на берегу. Он наслаждался свободным временем — редким для него удобством и попутно заносил разные наблюдения в небольшую кожаную тетрадь, которую постоянно держал при себе уже много лет. Но вот он взглянул на нее — и его рука с ручкой застыла в воздухе. Это, должно быть, самая поразительная женщина из всех, кого ему доводилось видеть.
Прежде всего волосы — длинные и чернильно-черные, которые ветерок раздувал вокруг ее головы, так что они напоминали грозовое облако. И кроме того, она умела великолепно держать себя. Ее спина была эффектно выпрямлена, голова на длинной шее высоко и гордо приподнята, подбородок слегка выдавался вперед, и у нее был такой вид, словно она прекрасно понимает, кто она такая, и гордится этим.
Затем он обратил внимание на роскошную шубу, которая отчасти скрывала ее пропорции, но все-таки в ней чувствовалась надменность. Шуба была, видимо, дорогая, хотя он точно не знал, норка это или соболь. Но не это остановило его внимание, скорее то, как она закуталась в нее — не просто для тепла или так, как носят модную вещь, а как бы защищаясь ею от давления чуждого мира.
