Ирина Кисельгоф - Соль любви
Четвертой приметой сделалась немая металлическая кукушка. Она соединила в себе все приметы нелюбви. А позже я узнала, что всамделишные кукушки всегда бросают своих детей. Получается, мы всегда изобретаем колесо заново.
Глава 2
Я училась в восьмом классе, когда вернулся дядя Гера. Я уже знала о нем. Мой дядя, сводный брат моей матери, убил свою жену. Из ревности. Его взяли сразу же, он и не пытался скрыться. Просто ждал, когда за ним придут. Потому мой дедушка умер от горя. И бабушка тоже умерла. Заживо. Мне рассказала об этом школьная подруга. Мы переписывали стихи в тетрадки и болтали о смерти моей тетки и моем дяде-убийце. Мне было интересно. Очень. Кино материализовалось в моей жизни, его героями стали неведомые мне родственники.
– Мой дядя – убийца, – сообщила я бабушке, сидя на стуле в кухне и болтая ногами.
– Никогда не говори об этом, – не поворачиваясь, сказала она. – Никогда! Слышишь!
Она резко отбросила нож, развернулась и пошла к раковине. С ее ладони падали крупные капли крови, проложившие извилистую дорожку от стола к раковине. Я сидела на стуле, а капли крови тянули ко мне свои крошечные красные ручки. Прямо с пола. За бабушкиной спиной.
Я соскочила, наспех обула туфли и выбежала из дома во двор. Я ушла потому, что не хотела мыть пол, с которого ко мне тянулись крошечные красные ручки.
Дядя Гера вернулся, а через два месяца умерла моя бабушка. Непонятно почему. Просто умерла, и все.
– Позаботься о Кате, – сказала она, глядя в глаза дяди Геры. – У нее никого нет.
– Хорошо, – ответил он.
– Обещаешь?
– Да.
Я слышала этот разговор от слова до слова. Я присутствовала при нем. Моя бабушка констатировала, что у меня никого нет. А я уже знала об этом. Ни к чему ей было об этом говорить. Совсем ни к чему. Я вышла и услышала хлопок. Громкий, как взрыв. Он поставил печать на бабушкиных словах.
Меня передали дяде Гере, и я осталась с ним. В первой половине жизни я служила эстафетной палочкой. Только бежать эстафету никому не хотелось. Еще до старта.
На похороны бабушки пришло мало народа. Пока дяди Геры не было, ему сочувствовали. Дядю Геру жалели за то, что он убил свою жену. За дело, так говорили соседи. Он вернулся, и нас стали сторониться. Теперь дядя Гера сделался живым укором совести наших соседей, и его перестали жалеть. Выключили жалость одним поворотом тумблера. Я до сих пор не знаю, это правильно или нет. Потому что для меня он стал близким человеком, единственным, кто заботился обо мне по-человечески. Как родные. Потому я никогда не спрашивала о его жене. Я его берегла. Для себя.
Мать поцеловала бабушку в лоб и подтолкнула меня к гробу.
– Попрощайся с бабушкой.
Я не боялась мертвецов, хотя никогда их до этого не видела. Я зачитывалась фантастикой и не страшилась никаких монстров, андроидов, машин-убийц, растений-инопланетян и подобной чепухи. Я обожала «ужастики» и ради них покупала кассеты и диски. Я боялась только одного: оживших совсем обычных вещей. Я пугалась до жути, когда привычные с детства вещи внезапно оживали в темной бабушкиной квартире.
– Ну же!
Я наклонилась и поцеловала бабушку в лоб. Он был ледянее льда. И тут я заметила, как по ее лицу кружат тени огромных снежинок, падающих через трепещущий от ветра, пронизанный солнцем узорчатый тюль. По лицу умершей бабушки кружили тени, отчего ее лицо то оживало, то умирало на глазах. Я иногда вижу живое лицо моей умершей бабушки и чувствую ледяной холод ее неживого лица. До сих пор, хотя прошло много лет.
Во время похорон бабушки завесили все зеркала в доме.
– Зачем это сделали? – спросила я.
– Так надо, – ответила мать.
– Почему?
– Потому! – раздражилась она. – При чем здесь это, если умерла моя мать?
Так занавешенные зеркала стали еще одной точкой отсчета. Они отметили смерть человека, спрятавшись от нее за длинными лоскутами черной ткани. Моя бабушка не могла уйти в зеркало, и ее не стало. Совсем. А я не успела попросить у нее прощения.
* * *Бабушка умерла, и в моей жизни оборвалась еще одна ниточка. Я не знала, что делать, и тогда пошла к дяде Гере. Он курил в своей комнате, глядя в окно.
– Что со мной будет? – спросила я.
– Ночник, – помолчав, ответил дядя Гера.
– Что ночник? – не поняла я.
– Лампа взорвалась в нем перед самой ее смертью.
Он обернулся ко мне. И я увидела в его глазах вспышку ярко-розового света, вылетевшего облаком из расправленных крыльев каменной совы.
– Теперь в ее нутре не будет света.
– Да, – согласился дядя Гера. – Как у А Бао А Ку.[1]
– У кого? – удивилась я.
– У существа, живущего ради чужой человеческой души. Его не заметишь и не услышишь, так деликатно его участие. А Бао А Ку всегда следует за человеком, но надо очень постараться, чтобы разжечь в его теле свет своей жизни, – дядя Гера помолчал. – Чем меньше дела человеческие отбрасывают тени, тем ярче свет тела А Бао А Ку и тем больше шансов, что он никогда не угаснет.
– А как его разжечь… этот свет?
– Глядя на горы, чувствовать, что они глядят на тебя.
– И все? А, ну это легко.
– Да? Нашла отражение бесконечного мира внутри себя?
– Угу. В форме зеленого яблока, – пошутила я и невольно почесала живот. Мне вдруг показалось, что из моего пупка выросла плодоножка и распустила листок.
– Вообще-то нужна смелость, чтобы оставаться самим собой.
– Нет. Для этого требуется единомышленник, – не согласилась я. У меня был серьезный опыт хронического одиночества.
– Да, мой единомышленник, – улыбнулся дядя Гера. – Не возражаешь, если я заберу сову себе?
Он улыбнулся, и я поняла, что мы похожи. Я и мой дядя-убийца. Увидела его глаза. Они были такими же, как у меня, – заброшенными в пыльный угол забвения.
– Не возражаю, – губы сами сложились в улыбке.
– Ложись спать, и увидишь ночное небо внутри себя, – на прощание сказал дядя Гера.
Ночью мне приснилась черная пустота и в ней бесконечный поток, разрывающий кольцо из сверкающих веретен пыли. Внутри кольца была я, и мне было холодно. Очень.
Дядя Гера вкрутил в сову новую лампочку. Ночью сова светила ему своим розовым нутром. Так бабушка осталась с ним. Как А Бао А Ку.
А я начала разглядывать небесные атласы. Сам на сам.
* * *С дядей Герой мы тоже молчали целыми днями. Он много работал. Как классного специалиста его сразу взяли на работу. Он сидел за компьютером сутками. Меня это устраивало, мне никто не докучал. Если бы на меня обрушили внимание, я бы этого не вынесла. Я к такому не привыкла.
Он зашел ко мне как-то раз. Ночью. Я смотрела «Проклятие». Раз в пятый. Самое страшное в нем лицо перед объективом видеокамеры наблюдения. И жуткое, утробное урчание. Сначала тихо, потом громче и громче. Где-то за пределами видимости.
