Джоанна Троллоп - Разум и чувства
Была ли это решимость, гадала Элинор, пытаясь понять, что хочет донести до них мать, сквозь тяжкую пелену собственного горя и потрясения, — много лет прожить с женщиной, но так и не жениться на ней, или же просто беспечность? Был ли счастливым конец, в котором эта женщина и три их общих дочери остались без средств к существованию, потому что отец не позаботился написать вразумительное завещание? Что было романтичного в том, чтобы полагаться на снисходительность богатого, но непоследовательного старика, и оставаться неженатыми — ведь это, скорее, похоже на обычную глупость? Хотя, с другой стороны, какая разница, что сделал или не сделал отец: дядя Генри в любом случае мог завещать все Джону просто потому, что у того были не дочери, а сын.
Она до сих пор злилась на отца, даже теперь, хотя отчаянно скучала по нему. Точнее, то была не злость, а гнев. Гнев, причем безмолвный, потому что мать не желала слышать ни одного плохого слова в адрес отца, — точно так же, как не желала вспоминать о том, что сама никак не позаботилась о своем будущем на случай, если его не станет. А ведь у него была астма! Синие ингаляторы были в их семье таким же привычным зрелищем, как и сами ее члены. Давно стало понятно, что до глубокой старости ему не дожить, и тем не менее отец продолжал слепо полагаться на доброту и покровительство старика, который любил ощущать себя бунтарем, однако на деле оставался махровым консерватором.
Конечно, Белл не готова была признать, что совершила ошибку — или что ошибку совершил отец. Еще много недель после его смерти она продолжала настаивать, что перед смертью он помирился с Джоном, его единственным сыном от первого брака: мол, оба прослезились, и Джон поклялся позаботиться о своей мачехе и сводных сестрах.
— Он обещал, — снова и снова повторяла Белл, — что мы навсегда останемся в Норленде. И он сдержит свое слово. Конечно, сдержит! В конце концов, он же сын своего отца.
А отец, не без горечи думала Элинор, не только лежит в могиле и поэтому ни за что не отвечает, но еще и почитается безупречным. Безупречным.
Вот только в действительности все произошло совсем по-другому. Оказалось, что они сбросили со счетов одну очень важную фигуру — и напрасно. Терзаемые горем после смерти отца, они совсем забыли про Фанни. Сидя за кухонным столом, Элинор разглядывала стоящий у противоположной стены старинный уэльский буфет, в котором хранились их повседневные чашки и тарелки, а рядом были выставлены открытки от друзей и фотографии родни. Имелся там и снимок Фанни — в кружевном платьице с младенцем Гарри на руках. Элинор обратила внимание, что кто-то развернул фото лицом к стене. Несмотря на беспокойство, она не смогла сдержать улыбки. Какой блистательный жест! Интересно, кто это сделал? Наверное, Маргарет, которая сейчас сидит возле стола в наушниках с отсутствующим взглядом. Элинор вытянула ногу и в знак солидарности незаметно толкнула сестру под столом.
Когда Джон впервые привез Фанни познакомиться с ними, Элинор решила, что такое крошечное создание никак не может представлять для них опасность. Как же она ошиблась! Фанни оказалась законченной эгоисткой. Она как две капли воды походила на свою мать, такую же миниатюрную, твердую, как сталь, и заботящуюся только о двух вещах: статусе и деньгах. Особенно о деньгах. Они занимали все ее мысли. Фанни вышла замуж за Джона, располагая собственным состоянием и имея четкие представления о том, на что надо тратить деньги. Собственно, у нее были четкие представления обо всем — и железная воля в придачу.
Фанни хотела иметь мужа, большое поместье, много денег, чтобы все это содержать, и ребенка — желательно мальчика. И все это она получила. Теперь ничто — абсолютно ничто — не могло помешать ей продолжать и дальше оберегать и преумножать свои владения.
Удивительно, как скоро после смерти их отца Фанни прикатила на своем роскошном внедорожнике с Гарри в детском кресле, няней-румынкой и багажником, забитым хозяйственными принадлежностями, которые донельзя прозрачно намекали, кто теперь тут хозяйка. Она привезла Белл букет в целлофановой обертке, на которой красовалась этикетка «20 % скидки», и попросила ее с дочерьми пару часов посидеть в дальнем крыле: к ней должен приехать из Лондона дизайнер по интерьерам, каждый час работы которого стоит бешеных денег, поэтому ей хочется максимально сконцентрироваться на беседе с ним.
Они увели с собой и Гарри с няней, у которой был синий лак на ногтях и юбка в леопардовых узорах, обтягивающая внушительный зад; в ответ на приглашение к обеду няня сказала, что сидит на диете и обойдется сигареткой, а Гарри, поглядев в тарелку, сунул палец в рот и с отвращением зажмурил глаза. Через три часа Фанни, с горящими от открывающихся перспектив глазами, ворвалась на кухню и объявила без предисловий и с таким видом, будто ее новость априори должна быть принята на ура, что они с Джоном переезжают в Норленд через две недели.
И они действительно переехали. Просто бессмысленно, сказала Фанни тоном, не терпящим возражений, платить арендную плату за квартиру в Лондоне, когда Норленд только и ждет, чтобы они в нем обосновались. Ее нисколько не заботило, как воспримут эти слова члены семьи, для которой Норленд стал больше чем домом, потому что там прошло практически все их детство. Фанни была настроена как можно скорее освободить его от всего старого, переделать в соответствии с собственным вкусом, превратив в образчик растиражированного дорогого стиля, и от ее решимости просто захватывало дух. Долой поцарапанную расписную мебель, французские платяные шкафы, выцветшие фестончатые портьеры из старинной парчи — на их место придут полированный гранит и нержавеющая сталь, по последнему слову моды. Прочь сентиментальные сувениры, истертые персидские ковры и потемневшие зеркала в позолоченных рамах — дорогу абстрактной скульптуре, черно-белым полам и огромному плазменному телевизору над величественным георгианским камином.
Перемены происходили, по мнению Белл и дочерей, с непочтительной, жестокой поспешностью. Фанни с Джоном, Гарри и няней заняли лучшие комнаты, ранее принадлежавшие дяде Генри; следом за ними дом наводнила армия строительных рабочих из Восточной Европы, и в нем теперь целыми днями звенели пилы, стучали молотки, и визжала дрель. К счастью, на дворе стояло лето, поэтому окна и двери можно было держать открытыми, чтобы проветривать дом от неизбежной пыли и запахов штукатурки и стружки, однако открытые окна означали также, что Дэшвуды прекрасно слышали разговоры новых хозяев, особенно те, которые Фанни — намеренно, как считала Элинор, — старалась довести до их сведения.
