Ольга Тимошина - Больше не зови меня

Шины не издавали ни единого лишнего звука, который мог бы побеспокоить поющих цикад, а лишь тихо скользили по идеальному покрытию дороги, поблескивающему гранитной крошкой. Мы ехали в ближайшую деревушку, где нас как всегда ждал любимый пирог из винограда, ароматный капучино и сладкий апельсиновый сок.

– Боже, – вздохнула я, делая глоток, – какое счастье.

– И в чем же оно? – спросил Андрей, перелистывая страницу.

По утрам, за чашкой горячего напитка он любил рассматривать утренние газеты. Он рассеянно скользил глазами по статьям, пока, в конце концов, не впивался взглядом в какую-нибудь политическую глупость. Он то хмурил брови, то улыбался, а когда очередная новость веселила его, он заходился мальчишеским смехом и читал это вслух для меня. Я же не в силах разобраться в тонкостях государственных игр, лишь улыбалась ему в ответ. Андрею было весело, а значит, и мне хорошо.

Я любила пить кофе и рассматривать людей за столиками. Здесь, во Франции мне нравилось, что никто никуда не спешил. Я уже знала, что никуда не спешат они исключительно по причине национальной лени. Но для непосвященного создавалось впечатление, что французы – тонкие, понимающие жизнь люди, ценящие моменты и вдохи-выдохи, что-то приблизительно похожее на буддистов. Однако таким утром, как сегодня, я разрешала себе не вдаваться в детали французских характеров и предпочитала наивно мечтать о совершенстве этого мира.

Люди непринужденно болтали, и по всему было видно, что завтрак их продолжался не один час. У них надо учиться жить. Жить медленнее. В Москве мы влетали в кафе или ресторан, расшвыривая по сторонам пальто и сумки, за тридцать минут успевали съесть по четыре блюда. И порой к вечеру я и вспомнить-то не могла, что было на завтрак. Но я могла бы поспорить, что тот француз у окна мог бы даже сказать мне, сколько ложек джема он намазал себе на тост месяц назад.

– Счастье, – очнулась я от своих мыслей, – это когда совпадает много вещей в одном месте. Ты, я, кофе… Это осеннее утро.

– Какой же ты еще ребенок, – сказал Андрей, – это утро такое же, как сотни других. Дома у тебя есть кофе машина, и я почти всегда завтракаю с тобой вместе. Но все это не делает тебя такой счастливой. У тебя вид, будто случилось нечто особенное.

– Конечно, особенное. Ты – старый и развратный циник… Для меня в этом утре есть ты. Бывают дни, когда мы не вместе, и тогда все совсем не так. Я их ненавижу.

– Да? Какие интересные детали… Какая разница, где и с кем кушать? Главное, чтобы булочки были горячие, – опять сказал он очередную гадость.

Другая женщина на моем месте непременно обиделась бы. Но я-то знала эту игру, и по правилам, если хотела ее продолжить, должна была быстренько придумать ответ, полный сарказма и самодостаточности. На самом же деле он любил завтракать со мной. Он все любил делать со мной. Я знала правила, играла честно, много не требовала и искренне о нем заботилась. Хотя с его деньгами он мог бы окружить себя сотнями красивых женщин, готовых выполнять все его прихоти. Но они не умели играть по его правилам, были капризны, поверхностны, и именно по этой причине я уже шестой год прочно держалась рядом с Андреем.

4

За эти годы, что мы были вместе, в его жизнь врывались и просачивались другие женщины. Я знала это, и сначала мне было больно. Я уходила. Он догонял. Потом опять появлялась другая. Но он всегда возвращался ко мне, и, в конце концов, оставил попытки искать связи на стороне. Со мной было хорошо и удобно. К тому же, по большому секрету я получила информацию из уст его мамы, что, со слов Андрея, я – то, что надо. Это и дало мне повод для начала разговора, который я думала завести во время нашей поездки сюда. Но момент сейчас был неподходящий, потому я решила просто поболтать.

– Я тоже люблю булки. Но больше мне нравится, когда на завтрак есть мужчина. Когда просыпаешься, а он рядом.

– То есть неважно, кто, лишь бы был мужик, иначе ты будешь голодная?

– Да, мне все равно, как и тебе, лишь бы был горячим и свежим.

Андрей сделал вид, что его совершенно не тронул мой ответ, но я-то знала, что намек не остался незамеченным.

– Тебе скучно со мной? – спросила я.

– Почему?

– Я говорю то, что ты хочешь слышать. Не надоело?

– Нет, ты же знаешь, мне это удобно.

– А почему тебе никогда не приходило в голову спросить, как мне с тобой живется?

– Ну, если ты до сих пор здесь, то, по-видимому, хорошо, – парировал он.

Вот так, сегодня выиграл он, и я знала, что сказав опять какую-нибудь колкость, легко смогу свести счет в ничью. Только это было бесполезно. Я бы, конечно, могла позволить себе быть несчастной, помучаться от того, что меня не понимают. Но мне не хотелось. Я смотрела на луч солнца, гуляющий по его седым вискам, на кончики морщинок его глаз, прикрытых модными очками, а потом на свои руки. У меня тонкие и красивые пальцы, и, глядя на них, я всегда жалела, что не умею играть на фортепиано. Думаю, что было бы невероятно приятно наблюдать за моей красивой кистью, и легкие нежные прикосновения к клавишам могли бы сильно выделить меня в очереди тридцатилетних невест. Но, к сожалению, если овладеть техникой игры на пианино я еще могла, то с Андреем у меня было не так много времени. Руки мои покрывались тонкой сеткой маленьких упрямых морщинок, и остановить этот процесс я не могла.

За соседний столик присела семья французов с двумя детьми. Они шумно начали двигать стулья, и детский смех разрушил медленное течение жизни в кафе. Старики улыбались, глядя на галдящих детишек, принесших движение в пенсионерскую аудиторию кафе, где даже мы с Андреем казались немолодой, давно и прочно женатой парой. Они был милые, нарядные, какие-то солнечные, и я залюбовалась. Андрей раздраженно отодвинул чашку.

– Завтрак, кажется, закончен. Я бы рядом с табличкой «Не курить» повесил «С детьми нельзя».

– Ты бы мог даже купить этот или любой другой ресторан и назвать его «Пошли все вон», – сострила я.

– Я уже думал об этом. А что если я куплю его тебе, и ты будешь держать кафе для меня?

Я посмотрела на меню, на обложке было написано: «Открыто с 1908 года». Потом бросила взгляд на хозяина заведения за стойкой бара, ему было около 60 лет, и, судя по его общению с постояльцами, работал он тут лет пятьдесят после его деда, прадеда и так далее.

– Боюсь, что оно не продается.

– Все, кошечка моя, продается. Вопрос цены. Хочешь?

– Нет, – ответила я, не задумываясь. – Ну уж нет. Сидеть тут, печь тебе булочки в надежде, что ты когда-нибудь приплывешь ко мне? Как Ассоль в красненьком передничке расхаживать по дому, глядя в окошко, в печали замешивая тесто, без единого шанса устроить свою личную жизнь?