Лариса Кондрашова - Шоу для завистницы
Правда, тогда он ходил совсем в другой садик, муниципальный, даже не садик, ясли, но и за них нужно было платить.
Брат не просто проникся моими проблемами, испугался за меня. Я вообще-то не из плакс, и слезы у меня он видел разве что в детстве.
— Сейчас я позвоню Корове, — торопливо сказал Витя, — он должен мне сто баксов. Если он тебе их немедленно не принесет, я его убью!
Арнольд Коровин, к тому времени третий год учившийся в университете на худграфе, считал себя человеком богемы, задолжал деньги, наверное, половине жителей нашего города. Знакомых и друзей у него было больше, чем у кого бы то ни было. Я иной раз встречала его на улице, всегда довольного собой, ничем не озабоченного, а уж попыткой раздать долги тем более. Получать их от него, по-моему, было равносильно тому, чтобы высекать воду из скалы.
Он считал себя гением и верил, что его картины, как и картины знаменитых художников-однофамильцев, будут в скором времени стоить миллионы, а до того надо ли забивать себе голову ерундой?
От слов брата я сразу сникла и поняла, что больше мне рассчитывать не на кого.
Было два часа дня субботы, и Мишка, обычно с боем отправлявшийся днем спать, на этот раз покорно улегся в кровать. Мне хватило денег, чтобы купить ему сладкий творожок, который он тоже съел без каприза.
Чем обедать мне, я старалась даже не думать. Неужели у кого-то в этом мире была проблема, как похудеть?
А через час в мою дверь позвонили. Я открыла, не спросив, кто там. В двери стоял сияющий Корова, весь увешанный пакетами с продуктами и глядевший на меня чуть ли не со страхом.
— Одни глаза остались! — потрясенно пробормотал он и прошел на кухню.
Я так же молча поплелась следом и опустилась на табурет. До сего момента я еще держалась, а тут вдруг силы будто покинули меня.
Коровин зажег газ, достал сковородку и стал что-то на нее накладывать. По дому потекли запахи жареного мяса, от которых у меня перед глазами появились сверкающие круги и я едва не свалилась со стула.
— Сейчас, сейчас! — приговаривал он, продолжая разворачивать пакеты и поглядывая на меня.
Потом я, наверное, отключилась. Думаю, не столько от голода, сколько от переживаний, чем я буду кормить Мишку вечером и к кому смогу обратиться, чтобы занять денег хотя бы на неделю. Назавтра я выходила как раз в ту самую частную спортивную школу и надеялась, что через неделю смогу получить какой-нибудь аванс.
Пришла я в себя от прикосновения к губам холодного стакана с молоком.
— Попей, — уговаривал меня Коровин, — а то ты бледна как смерть. Помнишь, я собирался писать с тебя ангела? Так теперь думаю, даже ангелы не бывают такими бледными…
А потом я сидела за столом, а Коровин исполнял роль моей кормилицы. Кажется, и в самом деле мой плачевный вид произвел на него такое впечатление, что лишил его аппетита. Зато я уплетала приготовленный Арнольдом обед, а он любовно посматривал на меня. И приговаривал:
— Вот молодец, вот умница!
Уходя, он вручил мне сотенную долларовую купюру, и она какое-то время была единственной купюрой в моем кошельке.
Как говорила бабушка, не было ни гроша, да вдруг алтын…
Охранник в пятнистой униформе распахивает перед нами дверь, и я пытаюсь укрыть детей от холодного дождя под огромным зонтом, который я сама для подобной цели и выбирала.
Глава вторая
Анечку я высаживаю по ее просьбе у оживленного перекрестка. И на мое предложение довезти ее до самого дома девушка отказывается.
— Вон мой троллейбус, — радостно говорит она, — теперь мне до дома рукой подать.
Я сворачиваю в сторону и опять проезжаю мимо замершего у светофора «форда». За тонированными стеклами угадывается силуэт мужчины, прислонившегося к стеклу. Спит, что ли?
Улица пустынна, а на заднем сиденье моей машины два задремавших мальчишки, склонившихся головками друг к другу. Что мне этот несчастный «форд», хозяин которого скорее всего просто заснул за рулем? Меня все же сбивали с толку работающие на лобовом стекле «дворники». Задремал, вот и не успел выключить, объясняю я самой себе. Может, всю ночь не спал, а тут сморило. Хорошо еще, не во время движения.
Так я уговариваю себя, а сама уже остановила машину, закрыла ее на сигнализацию и теперь иду через дорогу под своим огромным зонтом. У меня мелькает запоздалая мысль: а что, если он заперся изнутри и в самом деле решил поспать? Но тут же я отвечаю самой себе: в таком случае удобнее было бы съехать на обочину, а не торчать у перекрестка, мешая движению.
Не понимаю, отчего вдруг у меня вспотели руки, и я поочередно вытираю их о свое сырое, несмотря на зонт, пальто. От этих косых резких струй, которые бьют тебя, как автоматные очереди, спрячешься разве что внутри помещения, а вовсе не на этой продуваемой со всех сторон улице.
И вот так всегда: ничего меня не может остановить, если я считаю, что выполняю свой долг. Даже двое мальчишек на заднем сиденье машины, один из которых — мой единственный сын.
Вот это идиотское, всасываемое с молоком матери — кто, если не я? — всю жизнь мешает жить мне весело и беззаботно. Как я ни пытаюсь уговорить себя: посмотри, другие живут совсем не так! Им ни до чего нет дела! Они бы проехали и даже не заметили эту несчастную машину, а я прусь к ней, несмотря на нехорошее предчувствие.
Странно, что именно в такие минуты в моем мозгу с какой-то космической скоростью носятся мысли о моей прошлой жизни и о том, как я выкарабкивалась из самых сложных ситуаций только на вере в свои силы. Вот и сейчас, несмотря ни на что, я верю, что справлюсь. Только потяну на себя дверцу автомобиля со стороны водителя…
Дверца открывается легко, и тело сидящего за рулем мужчины начинает вываливаться наружу. Я успеваю подхватить его, отмечая, что он слишком тяжел для того, чтобы я попыталась его из-за этого руля извлечь. Кое-как усадив неподвижное тело на сиденье, я первым делом решаю разобраться, жив водитель или нет. Вот ведь какая ерунда. Оказывается, я забыла, как это делать — определять, есть пульс у человека или нет? Потому и притрагиваюсь пальцами к его шее — так делают герои американских фильмов — и обнаруживаю слабое биение. Значит, еще жив! И я звоню в «Скорую помощь» со словами:
— Срочно приезжайте, мужчине плохо!
— Фамилия? — привычно спрашивают меня в трубке.
— Да откуда я знаю! На перекрестке улиц Мира и Когана стоит машина, а в ней сидит этот мужчина, который, кажется, еще жив.
— А если мертв?
— Так кто будет в этом убеждаться: я или вы? У меня, между прочим, в машине двое детей, и я не могу стоять здесь под дождем, изображая собой скульптуру скорбящей матери!
