Тщеславие - Лебедева Виктория
И ведь она права… Она и сама не знает, насколько она права, когда говорит мне, что я прожила жизнь ради Славы!..
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Глава 1
А началось все с того, что я благополучно завалила экзамены в институт, в МЭИ. В неполных восемнадцать лет мне почему-то казалось, что моим истинным призванием является не что иное, как математика. В то время самая модная профессия была — программист. О персоналках люди знали только понаслышке. Это сейчас легче найти хорошего программиста, чем хорошую секретаршу, а раньше под машины типа М-5000 отводилась комната размером со средний актовый зал, и человек по десять толпились вокруг, устанавливая бобины и заправляя перфоленты. Чтобы сказать что-нибудь и быть при этом услышанным, сотрудникам приходилось подходить друг к другу на расстояние не меньше метра, но и на этом расстоянии только с большим трудом удавалось перекричать работающий перфоратор. В одном из таких машинных залов работала моя мама. Она приводила меня к себе, сажала за допотопную скрипучую клавиатуру, и я стучала одним пальцем по клавишам, стучала изо всех сил, иначе вдавить их до конца было никак невозможно.
Мне там нравилось. Там было всегда душно, там всегда стоял громкий гул работающей аппаратуры, там серые шарики пыли повисали на проводах, но мне там нравилось. И я решила в конце концов, что тоже хочу там работать. Поэтому я и подала документы в МЭИ, на самый популярный в то время факультет автоматики и вычислительной техники. Конкурс был по тем временам жуткий — девять человек на место, и проходной балл с двух экзаменов, по физике и математике, был тоже девять. Сочинение, как и в любом другом техническом вузе, писалось на «зачет-незачет».
Вступительные экзамены нужно было сдавать в середине июля, а июнь стоял знойный, солнечный; озеро за рощей, тогда совсем еще чистое, прогрелось до двадцати двух градусов. Последний звонок отзвенел для нас двадцать пятого мая, и накатившая свобода казалась неправдоподобно огромной.
В общем, пары баллов до проходного мне не хватило. Я приехала домой в подавленном состоянии, забросила сумку на кресло в коридоре, выпила стакан леденющей воды из-под крана, взяла гитару и вышла на балкон. Над серым уголком озера собирались иссиня-черные грозовые тучи, и уже едва слышно гремело где-то вдалеке. Потом по верхушкам берез волнами пошел ветер, по шоссе потянулись пыльные водовороты песка. А через полчаса ко мне на балкон шумно вошел ливень, залил многочисленные банки и старые лыжи в углу; легкий тюль расправил крыло и воспарил параллельно потолку. Молния впервые за это лето ударила в пожарную вышку. На кафель мгновенно натекли лужи. Гитару пришлось срочно эвакуировать в комнату.
В двери завозился ключ, вошла сияющая мама с громким; «Надеюсь, ты поступила!» Это было, безусловно, утверждение, а не вопрос. Я не ответила.
— Надя, ты дома? — спросила мама чуть тише.
— Да.
— Ты поступила? — Тон стал тревожным.,
— Нет.
— Почему?
— Баллов недобрала.
— А… — разочарованно протянула мама. Повисло неловкое молчание. Она замерла посреди коридора, с зонта текло на ковровую дорожку. Потом, минуты через три, добавила утешительное: «Ну, не расстраивайся» — и вышла из оцепенения в направлении ванной комнаты.
А примерно через неделю она прибежала с работы — оживленная, шумно-радостная — и прямо с порога крикнула:
— Хочешь в вечерний институт без экзаменов?!
— Ну, не знаю… А в какой? — отозвалась я без особого энтузиазма.
— В МИРЭА!
— В како-ой?
— Московский институт радиотехники, электроники и автоматики. Это на Юго-Западе. Факультет — радиотехника.
— Но, мам, я не хочу быть радиотехником.
— Подумаешь! — начала злиться мама. — И охота тебе терять целый год, поучишься, посмотришь. Не понравится — уйдешь. Или переведешься на свою автоматику. Там тоже есть, я все узнала. Только учти, надо будет сразу устроиться на работу на базовое предприятие. Кстати, тебе даже не придется ездить на Юго-Запад, обучение прямо на производстве. Это я встретила дядю Лешу, ну, Наташиного папу, он на этом предприятии военпредом работает. Наташа тоже не поступила, физику завалила, и он ее туда устраивает. Согласишься, и тебя устроит тоже. И учиться вместе будете.
— С дядей Лешей?
— Да нет же! С Наташей!.. И не умничай, пожалуйста, — добавила она с угрозой в голосе.
По прошлому своему длительному опыту я знала, что маму переспорить невозможно. Сначала она начинала кричать, потом — плакать, потом — дико вращать побагровевшими от слез глазами. Последним и главным козырем было торжественное обещание вот сейчас пойти и броситься под электричку. А когда до железной дороги от дома — две минуты ходьбы, это обещание, так или иначе, принимает некую зловещую окраску, особенно если повторять его не реже чем раз в две недели. Так что выбора у меня не было никакого. И еще я подумала: возможно, это не так уж плохо, возможно, я действительно смогу через год перевестись куда захочу. И я согласилась.
Базовым предприятием оказался один из крупных московских заводов, «почтовых ящиков». Он был сверхзакрыт и сверхсекретен, и конец лета ушел у меня на заполнение многочисленных анкет и многочисленные же беседы с разношерстными представителями отдела кадров'. Суровые мужчины и не менее суровые женщины вели со мной вкрадчивые разговоры о политике партии и о верности своему Отечеству, ненавязчиво пытаясь выяснить, нет ли у меня родственников за границей, смотрели прямо перед собой решительными каменными глазами, а к концу месяца дали подписать пачку бумаг о невыезде и неразглашении и сказали, что на работу я должна выйти 1 сентября ровно в восемь часов. Слова «ровно в восемь» были особо выделены интонацией. Значение этой интонации я поняла уже потом, когда впервые опоздала на работу на полторы минуты (из-за проблем с электричкой) и габаритная седая вахтерша не хотела впустить меня на территорию без предварительного распоряжения начальника нашего цеха номер два. В результате на работу мне удалось прорваться минут через тридцать-сорок, а все время до обеда ушло на составление объяснительной записки и на подпись сего документа поочередно у комсорга, мастера, бригадира и так далее до все того же начальника цеха.
Кажется, мы работали на флот. Но я не уверена. Модули и блоки, которые мы собирали (я случайно стала ученицей радиомонтажницы), размером от спичечной коробки до холодильника марки «ЗИЛ», не давали мне никакого представления о том, где и как их можно применить впоследствии. Платили на «ящике» хорошо, оказалось, что я попала на блатное место и сразу начала зарабатывать в полтора раза больше матери. А вот молодежи в нашем цеху практически не было, если не считать группы практикантов — двадцати расхлябанных пэтэушников, которые шумными стайками бродили по коридорам, нарочито громко рассказывали друг другу сальные анекдотцы, с удовольствием употребляя для связки слов вводное «бля», а больше ровным счетом ничего не делали.
Мне было семнадцать, как молодежь мной воспринимались лица не старше двадцати трех, и в этот возрастной промежуток вписывался только один-единственный паренек из пятнадцати членов нашей бригады. Его звали Миша Кубрик, и даже дальним родственником Стэнли Кубрика он не являлся. Он рассказывал, что эта странная фамилия досталась ему по наследству от деда-революционера, который в семнадцатом году распространял листовки среди матросов. А еще он был троюродным племянником старшего мастера. На завод он попал точно так же, как и я; дядя-мастер сманил его на работу возможностью без лишних усилий получить корку о высшем образовании. Мише было двадцать два, его возраст приближался к верхнему краю отмеченной мной границы; он был женат и имел очаровательную трехлетнюю дочку Аленушку, а посему казался мне недостижимо мудрым и опытным.
