Аритмия (СИ) - Джолос Анна

Может, Герман и не слышит. По ту сторону стены громко играет песня «Белая ночь», в исполнении Виктора Салтыкова.

— Зараза! — Вершинина снова раздосадовано лупит ладонями по гладкой поверхности. — Есть идеи как его вытравить оттуда?

— Пожар! — кричу я во все горло.

— Горим, Герман! — подхватывает Ритка, переходя на неистовый ор.

Клянусь, я аж вздрагиваю от неожиданности. Но самое главное, что уже через несколько секунд дверь резко распахивается, саданув при этом Вершинину прямо по лбу.

Она роняет половник, а Ритка хватается за сердце. Потому что перед нами стоит Левицкий, облаченный в противогаз.

— Ты, придурок! Кто ж так делает? — Инга растирает ушибленный лоб.

— Я вас спасу.

Кажется, он говорит именно это. Толком и не разберешь.

— А тебя уже ничего не спасет, — набрасываясь на него, зло отзывается разъяренная Вершинина. — Где мой борщ? Для тебя я, что ли, его готовила?!

— Правильно ты сделала, что заставила ее почистить овощи, — одобрительно кивает Ритка, наблюдая за тем, как Инга колошматит Германа.

— Мы правда горим? — скучающим тоном интересуется Настя Лопырева, поправляя крупные бигуди на голове.

Только сейчас замечаю, что в коридоре выстроилась толпа любопытных студентов. Вон уже и на телефон снимают бойцовской клуб имени Инги Вершининой, в этот самый момент восседающей на Германе.

— Забери, пожалуйста, у Чернышова телефон, — прошу я Ритку, пробираясь в эпицентр.

— Да не трогал я ваш борщ! — уверяет распластавшийся на полу Левицкий.

— Врешь, гаденыш! — яростно шипит девчонка, отбрасывая в сторону противогаз.

— Да не вру я. Говорю ж не трогал!

Добираюсь до цели, бросаю тревожный взгляд на Германа и начинаю звонко смеяться. Вершинина, кстати, наоборот, гневается пуще прежнего, продолжая раздавать несчастному тумаки.

— Дайте ему зеркало.

— Умора, блин.

Дружный хохот ребят эхом прыгает от стен. Герман хлопает глазищами, изображая из себя саму невинность. А у самого рыльце в пушку. Точнее рот в борще.

— Эт, чё, вы мне тут устроили! — доносится до нас грозный голос комендантши.

— Фюрер! — Лопырева свистит, и в коридоре моментально начинается невообразимая давка.

Инга быстро поднимается на ноги и направляется в обитель Германа.

— Вставай уже, Гер, — протягиваю руку Левицкому.

Как-то жалко его стало, что ли… Получил он от Вершининой знатно. Лицо расцарапано, рубашка порвана. Вон даже очки в двух местах треснули, съехав на бок.

— Прости, Дарин, не удержался, — кряхтя, оправдывается парень. — Я только крышечку приподнял, чтобы в полной мере насладиться ароматом. И, собственно, стал заложником своих рецепторов. А я ж еще чеснок на окне выращиваю, так что…

— Ясно, — окончательно смягчившись, улыбаюсь я.

Что с них взять-то, с мальчишек? Одних я как-то уже застала за интересным делом. Картошку «варили» в кастрюле, просто открыв кипяток.

— Что происходит, Арсеньева? Левицкий? — комендантша сурово взирает на нас обоих, уперев при этом руки в бока.

— Наглый грабеж посредь бела дня, вот что! — недовольный рев Вершининой, показавшейся со знакомой кастрюлей в руках, раскатом грома проносится по коридору. — Обедать, двести одиннадцатая!

Она бросает свирепый взгляд в сторону раскрасневшегося Левицкого и, круто развернувшись, удаляется, страшно довольная собой.

— Арсеньева, — женщина подозрительно прищуривается. Наклоняется, подбирает пожарный противогаз. — Это что?

— Это мое, Зоя Васильевна! Мы тут тренировку по антипожарной безопасности решили провести, — с серьезным видом заявляет ей Левицкий.

— Вы мне зубы-то не заговаривайте, шушера!

— Все у нас в порядке. Мы уходим, — хватаю Бобылеву под руку и спешу вместе с ней покинуть место происшествия.

— Стоять! — гаркает она. — О чем распиналась та пигалица? О каком грабеже шла речь? В вашем блоке появились воришки?

Ей только повод дай всех прошерстить.

— Мы с Германом просто перепутали кастрюли, только и всего, — жму плечом.

Фюрера мое пояснение явно не устраивает. Она, кажется, собирается сказать нам что-то еще, но в эту самую секунду раздается пронзительный вопль Вершининой. А затем и страшный грохот.

— Ааа! Мышь, здесь мышь! — кричит Инга.

Зоя Васильевна, протяжно охнув, бежит в дальнее крыло, а мы тем временем стараемся от нее не отставать.

— Похоже, нашелся сбежавшийся иммигрант, — смеется Ритка, очевидно имея ввиду хомяка, незаконно проживающего у Ивановой.

— Похоже, все мы без обеда, — подытоживаю я, глядя на испачканный пол. — Что ж… Так не доставайся же ты никому, отвоеванный борщ!

Глава 3. В кругу друзей

Зонт мешает грациозно и быстро запрыгнуть в автобус. Он все никак не желает закрываться, и я всерьез рискую остаться на остановке.

Думаю, именно это и произошло бы, если бы не помог паренек, стоящий позади меня.

— Спасибо, — с благодарностью смотрю на своего спасителя.

— Это тебе спасибо за то, что задержала автобус, — смеется он, подмигивая.

Рассеянно улыбаюсь и прохожу дальше по салону. Сегодня здесь нет привычной будничной сутолоки. Народ в субботу предпочитает оставаться дома. Я имею ввиду тех счастливчиков, у которых человеческий выходной.

Сажусь у окна и достаю вибрирующий в кармане телефон.

— Алло.

— Здравствуй, дочка.

— Привет, мам, — закрываю левое ухо ладонью, чтобы отгородиться от постороннего шума.

— Ты как там? — сухо и уже по обыкновению прохладно интересуется она.

— Еду на работу. У меня тут три смены подряд вырисовываются. Наташа приболела. Екатерина Георгиевна попросила ее подменить.

— Ясно, — какое-то время она молчит. — Сама-то не болеешь? У вас погода испортилась вроде, если прогноз не лжет.

— Дожди. Сыро…

Выдыхаю на окошко пар изо рта.

— Одевайся тепло.

Грустная улыбка трогает мои губы.

— С учебой все в порядке? Занимаешься?

— Конечно. Все хорошо, — уверяю я.

На самом деле мне столько всего хочется ей рассказать! Поделиться впечатлениями. Поговорить о непростой, но веселой жизни в общежитии. О замечательных ребятах, с которыми удалось познакомиться и подружиться.

Мне не хватает нашего с ней теплого общения, но, к сожалению, как прежде уже не будет никогда…

— Как папа? — осторожно ступаю на зыбкую почву.

— Нормально. Работает… Штат сокращают, как бы не уволили, — тревожно добавляет она.

— То есть? Они ведь сами просили его вернуться, — нахмурившись, вывожу незамысловатые узоры на стекле.

— Да кто их разберет! — тяжело вздыхает. — Вадима Евгеньевича уволили, несмотря на то, что он отдал заводу тридцать лет своей жизни.

— Печально. Но надо ведь во всем видеть плюсы. Может и к лучшему, он, как никто другой, заслужил этот отдых.

Поднимаюсь со своего места, предлагая вошедшей старушке присесть.

— Спасибо, детонька.

— К лучшему? Боже упаси, Дарин. А жить его семье теперь на что?

Она опять неверно истолковала мою мысль.

— Мам, здоровье не беспокоит? Сердце? — виновато опускаю взгляд. Стыдно…

— Пока терпимо.

— А бабушка как себя чувствует?

— Нормально.

Ох уже эти ее односложные ответы! Блеклое и ничего не значащее «нормально» я начинаю ненавидеть всей душой.

— Что говорят врачи?

— Да что они могут сказать… — ее голос пропитан безысходностью. — Бабушке семьдесят девять, и у нее перелом шейки бедра. На благоприятный исход рассчитывать не приходится.

— Кто ж так делает! — возмущается проходящая мимо женщина, когда автобус резко тормозит.

Чуть не упала бедная.

— Погоди секундочку, мам, моя остановка.

— Все, Дарин, иди спокойно, я и сама в магазин собралась, взмокла уже.

— Пока. Папе и бабушке передавай… привет.

Но она не слышит мою просьбу. Разъединила вызов первой. Как всегда…

Еще пару секунд расстроенно смотрю на потухший экран, а затем, встрепенувшись, пробираюсь к дверям. Пять минут пешком — и я буду на месте.