Игорь Срибный - Даша из морской пехоты
– Понял тебя, моряк! Ладно, докладываю тебе, командир! Я политрук Фильченков! Как видишь, у нас три ружья, сто патронов и два помощника вместо трех. Пока мы добирались до ваших позиций, погиб краснофлотец Рязанов… Так что давай мне одного человека в боевой расчет!
– Романов! – крикнул Андрей. – Бегом сюда! Пойдешь вот с товарищем политруком бить танки!
– Это мы с самым дорогим нашим удовольствием! – белозубо оскалился Романов.
– Попрошу ответить так, как положено по уставу! – стер улыбку разведчика окрик политрука. – Рас-с-спустились…
– Есть, товарищ политрук! – Не так-то просто было смутить одессита Мишку Романова. – Есть отвечать по уставу!
– Так, командир! – сказал Фильченков. – Нам надо определиться с огневыми точками для противотанковых ружей…
– Вот матрос Романов вам их и укажет! – сказал Андрей, не отводя напряженного взгляда от немецких позиций, где уже началось движение. – Он разведчик и излазил на брюхе всю степь перед нами.
Даша вынесла пятерых… Отбив в рукопашной очередную атаку немецких автоматчиков, моряки откатились в свои окопы, и только Дашина работа была бесконечной. Она не могла себе позволить отдыхать, пока слышались стоны с оставленного противниками горящего поля…
Она видела раненого, но ей нужно было дать себе передышку – сил уже не оставалось. Нет, не отдых, какое там?! Просто отдышаться…
Прижимаясь всем телом к земле, Даша поползла к тому месту, где заметила раненого моряка. Несколько метров показались ей километрами, пока она добралась до воронки, где он лежал.
– Сейчас я тебе помогу, родной! – прошептала Даша, переворачивая раненого на спину… – Ох ты, Боже мой!
Даша поперхнулась и прикрыла рот грязной, окровавленной рукой…
Своим телом матрос прикрывал то, что осталось у него от почти отрубленной осколком левой руки. Рука держалась на полоске размочаленной мышцы и обрывках бушлата…
Дарья попыталась разобрать плоть, но быстро поняла, что это бесполезно. Руку нужно было отнять, чтобы наложить жгут и остановить кровь, хлеставшую из раны. Она открыла свою сумку и поняла, что там нет ни скальпеля, ни ножниц.
– Вот тебе на! – девушка не смогла сдержать слез. – Прости, родной! Прости! Сумка телепалась-телепалась на боку, пока я ползала туда-сюда, и где-то выпали ножницы! И скальпель! Господи! Что мне теперь делать?!
И вдруг, словно озарение нашло на девушку, и она сразу успокоилась…
Даша зубами перегрызла мякоть, удерживающую руку, которая уже и рукой-то не была. Достала бинт и наложила жгут, останавливая кровь.
Когда она закончила и стала бинтовать рану, раненый открыл глаза.
– Дашка! – прохрипел он. – Скорей, скорей, Даша! Наши ведь бьются! Я еще повоюю…
Она плакала и тащила. Тащила и плакала…
Ей помогли опустить раненого в окоп. Он снова был без сознания и едва дышал.
– Эдик Бекетов… – сказал кто-то из моряков. – Даша, он не помрет?
– Откуда же я знаю, родные?! – Даша не выдержала невыносимого напряжения и разрыдалась…
Сквозь толпу моряков, обступивших медсестру, к ней с трудом пробился Андрей.
Он обнял Дашу и повел ее в блиндаж.
Андрей не стал ни утешать девушку, ни расспрашивать… Он помог ей снять ватник, который уже нельзя было считать обмундированием, поскольку был он донельзя исполосован острыми камнями и осколками, и окровавленная вата из порывов торчала клочьями. Андрей уложил любимую на скамью и, прикрыв ее плащ-палаткой, тихо сказал: «Ты отдохни, милая. Просто полежи и отдохни».
Дарья была настолько измотана, что уговаривать ее не пришлось. Едва закрыв глаза, она провалилась в глубокий, почти обморочный сон. И уже не слышала, как снова загрохотало снаружи и земля содрогнулась от страшного удара сотен тонн металла, начиненного тротилом, который снова и снова рвал и кромсал беззащитную крымскую степь, нанося страшные раны, которые не заживут и через десятки лет…
Глава 4
Даша отдыхала, вытащив с поля боя восемь раненых и израсходовав на это весь свой запас жизненных сил. Вместо нее сейчас была в поле ее напарница Маша Королева. Девушки договорились между собой периодически сменять друг друга, чтобы у каждой была хотя бы небольшая пауза для отдыха, ибо обе находились уже на пределе своих физических и волевых возможностей.
Только здесь, в окопах, Даша поняла, что женщине совершенно незачем прикасаться к жуткому ремеслу войны. Есть сугубо мужские ремесла, которыми женщина не должна заниматься. В их числе ремесло солдата. Воина.
Но совершенно ясно стало для нее и то, что война – это не ремесло, а гигантское бедствие, которое пришло из-за границ ее Родины и вторглось в жизнь каждого, независимо от пола и возраста.
И женщины должны мужественно противостоять этому бедствию наравне с мужчинами.
Даша сжала виски руками и откинулась на стенку блиндажа, раскачиваясь телом.
«И все же, и все же… Здесь все не так! Неправильно!» – ей хотелось кричать, выть. «Женщины не должно быть на войне», – думала она. «Хотя бы ради того, чтобы не превращаться из женщины в товарища по оружию, в «медсестричку», в Родину-мать, наконец. Чтобы оставаться привлекательной, мягкой и желанной, чтобы сохранять свою хрупкость и слабость. Свою женственность… Чтобы мужчинам после того, как закончится эта треклятая война, не было стыдно взглянуть в женские глаза, бывшие свидетелями тех ужасов, которые мужчины творили, убивая людей. И чтобы женщина могла смотреть на мужчин с прежним интересом, приветливо и с небольшой долей кокетства. Смотреть как на мужчину, не вспоминая при этом воплей обнаженного мяса – изрезанной, изрубленной, изорванной, сожженной солдатской плоти; не слыша совсем не по-мужски жалобных криков погибающих, унизительные мольбы о пощаде пленных, рыданий уцелевших; не видя забрызганные кровью лица с дикими глазами, в которых отражаются огни пожаров».
Она вспомнила свое недавнее прошлое и в нем себя – смеющуюся девушку с яркими серо-голубыми глазами, опушенными густыми ресницами, в летнем платье, с разлетающимся колоколом от любого движения подолом, в легких парусиновых туфельках. Вспомнила стайку подруг и, словно наяву, услышала стук каблучков и нежные мелодичные голоса, увидела искрящиеся жизнью женские глаза, и в этих глазах – главную тайну женщины – способность давать жизнь.
Но нет, это был не стук каблучков… Это кто-то из моряков дал очередь из пулемета, чтобы попугать фрицев…
И сразу тяжело и больно навалилась на ее хрупкие плечи реальность сегодняшнего дня. Даша вынула из кармана бушлата изрядно поцарапанное зеркальце и взглянула на свое отражение.
Из овала зеркальца на нее смотрела совершенно незнакомая ей женщина… У нее было суровое, изборожденное морщинами лицо, с темными пятнами и разводами копоти, зло нахмуренными бровями, с обметанными лихорадкой, потрескавшимися губами, обрамленное солдатской стрижкой «под ноль». Некрасивое лицо. Страшное.
Низко согнувшись, в блиндаж шагнул Андрей Паршаков, и Даша испуганно убрала зеркальце, совершенно позабыв, что обладательницей лица из зеркальной глубины была она сама.
Андрей устало присел рядом, поставив автомат между колен. Он закрыл глаза и прислонился спиной к стене блиндажа. Даша услышала, как за тонкой дощатой переборкой посыпалась земля от этого движения.
– Что там, Андрюша? – тихо спросила она.
В углу, занавешенном плащ-палаткой, застонал кто-то из раненых, и она тут же встрепенулась, готовая бежать туда по первому зову.
Андрей удержал ее, положив свою широкую ладонь на ее тонкую девичью кисть.
– Плохо там, Дашуня! – сказал Андрей и взыграл желваками на обтянутых сухой кожей скулах. – Сегодня мы отбили двадцать атак. И потеряли двадцать моряков убитыми. Остальные ранены… Из тех, кто сражался здесь с первого ноября, осталось пять человек. Пять человек, Даша! И это… Это страшно! Я послал посыльного в штаб доложить о нашем положении… Не знаю, что они там смогут придумать, но в любом случае ночью мы начнем отход, ибо сражаться дальше мы не в состоянии. Нет бойцов!
– А раненые? – Даша готова была разрыдаться – сколько же боли было в голосе Андрея! Неземной боли… – Мы же не бросим их здесь?
– Да, еще сорок раненых. Которых мы должны вынести. Вынести во что бы то ни стало! – голос Андрея звучал глухо, как из подземелья. – Каким бы ни было решение штаба, к ночи я начну готовить переход! Я уже послал предупредить командира пехотинцев, что в полночь мы оставим позиции.
Андрей мельком взглянул на Дашу, и его сердце чуть не разорвалось от боли. Ему стало стыдно – он думал сейчас обо всех, об убитых, о раненых, совершенно не думая о ней – о девушке, которую он любил всем сердцем. Ему стало стыдно, потому что он совсем не думал о том, каково ей – хрупкой слабой девочке ковыряться в раненых, по локоть в крови, среди стонов, проклятий и пятиэтажной матерщины? Каково худенькой девчонке вытаскивать под обстрелом с поля раненого бойца, весящего под центнер, да еще волочь при этом на себе его винтовку или автомат! Или стирать завшивленное солдатское белье…
