Игорь Матвеев - Помоги мне
«Ну, да, я же сам просил Чиму отправить ей письмо, если со мной что-то случится! — вспомнил он. — Теперь меня нет!»
И словно в подтверждение этого появился российский посол и стал тыкать пальцем в какой-то лист бумаги, злорадно повторяя: «Вас нет, господин Зданович или как вас там! Вас нет! Вот, читайте!» Ник взял бумагу, но не успел разобрать ни слова, потому что зашелся в мучительном кашле. Он не успел прикрыть рот, и брызги разбросались на листе неким кровавым созвездием.
Зданович подумал: «Говорят, что смерть во сне — самая легкая и желанная смерть, но я не могу умереть сейчас, потому что должен увидеть Аллу…»
И он не умер, а проснулся — и храп Шилова с верхней полки вернул его к действительности.
Он лежал, уставившись в потолок, по которому время от времени пробегали полоски света снаружи, и пытался понять, что может означать этот странный, похожий на бред, сон.
И затерявшаяся в памяти строчка вернулась к нему…
«Одинокая ночь, одинокий рассвет, оборвавшийся сон, непонятный, как бред…»
Тогда, успокоенный, словно он решил для себя трудную задачу, Зданович вновь заснул — на этот раз без сновидений — и проснулся лишь под утро от громкого голоса в коридоре:
— Минск-Пассажирский!
Поезд замедлял ход.
За ночь к ним в купе никто так и не подсел. Николай оторвал горячую щеку от подушки и обнаружил на наволочке большое темное пятно. Он сел, перевернул подушку другой стороной: если пятно увидит проводница, скандала не избежать. Верхняя полка заскрипела. Оттуда свесился угол одеяла, потом ноги Шилова.
— Доброе утро, — проговорил Виктор, спустившись, и хотел добавить: «Как спалось?», но, взглянув на изможденное, блеклое лицо своего попутчика, передумал.
За окном появились знакомые очертания нового вокзала.
На Привокзальной площади Зданович с трудом отделался от нетерпеливого журналиста, горевшего желанием сию же минуту ехать с ним и приступать к работе. Тот с неохотой согласился подождать хотя бы до завтра, записал его адрес, телефон и отправился на почтамт посылать в Москву свой материал, предварительно поменяв в пункте обмена валют тысячу российских рублей. Здановичу он оставил десять тысяч белорусскими.
Николай направился к стоянке такси, но еще на подступах к ней был перехвачен частником, молодым парнем лет двадцати пяти в потертой и поцарапанной кожаной куртке явно турецкого производства.
— Куда ехать, мужчина?
Он назвал адрес.
— Семь тысяч.
За то время, что он не был в Минске, цены на такси не могли подняться почти в два раза. Но спорить не было ни смысла, ни — главное — времени. Пик вяло махнул рукой:
— Поехали. Только быстрее.
— А я медленно не езжу, — заверил шофер, поигрывая ключами.
Ник сел в машину. Вытряхнул из коробочки американскую таблетку. Последнюю. Положил в рот, с трудом проглотил. Потом прижался горячим лбом к прохладному стеклу. Водитель, включая передачу, внимательно посмотрел на него, но ничего не сказал.
Такси выехало на площадь Независимости, миновало Дом Правительства и понеслось в потоке утреннего транспорта. Ник закрыл глаза.
…Только бы она была дома. Он прижал ладонью кнопку звонка.
Ради этой секунды он жил — с того самого момента, как понял, что умирает. Он не мог, просто не мог позволить себе умереть там, в сыром погребе, в отряде Абдулхамида, в американском госпитале или в самолете МЧС, пока не увидит ее. Теперь, через несколько мгновений, это случится — и можно отпустить тормоза.
И все же… Какая-то крохотная, самая маленькая часть его разума жила надеждой: она назовет его по имени, взглянет ему в глаза, прикоснется к нему — и вернутся силы, и нестерпимая боль в желудке уйдет, и он сможет вздохнуть полной грудью и вновь станет тем Ником, каким был до этой проклятой поездки: энергичным, полным неистового желания и любви.
За дверью послышались шаги. Мягкие негромкие звуки — те, что он слышал десятки раз прежде, когда приходил к ней.
Дверь открылась.
— Простите, вам… кого… Ник?!
39
На пороге стоял, опираясь на палку, незнакомый мужчина. Изможденный, с пепельного цвета кожей, с лихорадочно блестящими глазами.
Он оставался незнакомым лишь долю секунды.
— Простите, вам… кого… Ник?!
Она взглянула ему в глаза, он почувствовал прикосновение ее нежных теплых пальцев. Ничего не произошло… Боль не ушла, силы не вернулись… Чудес не бывает.
— Ник, входи.
Он сделал неуверенный шаг вперед и остановился. Пошатнулся, схватился за стену в прихожей. Палка выпала из его руки. Его ногти царапнули обои наискось сверху вниз, и он упал на колени.
— Ник?! Что с тобой? НИК!!!
Она не успела удержать его, и он повалился на пол, уткнувшись лицом в половик.
Она схватила его за плечи военной куртки и потянула в комнату. Он был легкий, очень легкий, словно подросток. Голова его бессильно моталась из стороны в сторону. Когда она укладывала его на диван, его брюки задрались, обнажив костлявые, тонкие, как палки, белые ноги с бледно-синими жилами.
Она повернула его на спину. Его губы зашевелились. Она скорее угадала, чем услышала:
— Помоги… мне…
Вот так когда-то у подъезда своего дома она попросила его помочь ей. И он помог. Вытащил ее из черной ямы бессмысленного, бесцельного существования.
А она не могла. Она ничем не могла помочь ему. Она вдруг очень ясно осознала, что он умирает. И что ни «скорая помощь», ни консилиум из десятка медицинских светил уже не смогут сделать ничего. Но она все равно трясла его за плечи и кричала:
— Ты уже умер однажды, Ник! Ты не можешь умереть во второй раз! Слышишь, не можешь! Господи! Ты же милосердный, Ты же великодушный! Ну, зачем Тебе сейчас, сию же минуту, нужна его жизнь?! Зачем? Ну, подожди хоть немного, прошу Тебя! Ну, хоть пять минут… ну, хоть минуту! Пусть он узнает о том, что у меня будет ребенок. Его ребенок. Пусть он узнает! ПУСТЬ ОН УЗНАЕТ!
Наверное, он все-таки услышал. Искаженные болью черты разгладились, и посиневшие губы тронула слабая, почти призрачная улыбка. Он хотел что-то сказать, но между губ появился лишь кровавый пузырь. Увеличился, наполненный его угасающим дыханием, — и лопнул, обдав ее мокрое от слез лицо крохотными капельками розовых брызг.
Потом маленькие огоньки, что светились глубоко-глубоко в его серых глазах, вдруг потухли, как будто кто-то задул две далекие свечи…
И тогда она опустилась на старый вытертый ковер рядом с диваном, где они, бывало, занимались любовью, и взяла его мертвую руку. Ту руку, которой он когда-то требовательно и страстно прижимал се к себе.
