Вера Колочкова - Коварство, или Тайна дома с мезонином
– Да куда ж от нее денешься-то, мам, от жестокости этой? Ты прямо как с луны свалилась, ей-богу! Неужели ты не знаешь, что в нашей школе творится? Ведь та же дедовщина…
– Знаю, Анют. Знаю и вижу. А только знаешь, почему она живет в людях, жестокость эта? Потому что они ее за данность приняли! Убедили себя, что, мол, время такое, что жестокость для этого времени – норма… А я не хочу! Я не хочу принимать ее за норму жизни! И потому я предпочту не воевать, предпочту обочину. Или поддержу того, кто тоже осознанно эту обочину выбрал. Хоть как. Хоть словом, хоть делом…
– Мам, да ты просто Чехова своего начиталась, вот и рассуждаешь так!
– Как, дочь?
– Наивно, вот как! Кто твоего Чехова сейчас читает-то? Сейчас все только детективы читают да блокбастеры смотрят. А ты – Чехов…
– Да, дочь. Пусть читают. Пусть смотрят. А я все равно буду перечитывать Чехова. И никогда не пожалею об этом! Так уж получилось, что мы с Антоном Палычем в этом вопросе единомышленники. Он тоже не хотел хамство и пошлость своего времени принимать за общепринятую норму, за данность. И я не хочу. И мне очень жаль, что люди разучились его читать.
– Интересно ты рассуждаешь… Это что же получается? Ты собралась жить вне времени, что ли? Надеть розовые очки и не видеть жестокости и прагматизма? Это же чистоплюйская позиция, мамочка! Позиция гордого, выпавшего из окружающего его мира человека. Кругом дерьмо, а я его не вижу? Чехова почитываю? Это же позиция слабого, получается! Слабого, который цепляется за отголоски прошлого…
– Нет. Совсем не слабого. Нельзя назвать слабым человека, который не боится со своей позицией в общепринятой морали исчезнуть. Да, голос его слаб. Порой и не слышен даже. Но сила его как раз в том и состоит, что он имеет внутреннюю смелость не пускать в себя прагматизма и жестокости своего времени. Пусть они будут, раз уж существуют, но только не во мне. Такой вот мой выбор.
– Ага. Слышали. Непротивление злу насилием…
– Может быть. Может быть. Но гораздо сложнее, гораздо труднее не противляться злу насилием, как ты говоришь, чем принимать активное участие в этом зле. А человек ведь, по сути, существо сложное. И думающее. И делающее свой выбор. И неизвестно еще, кто более прав – кто «не противляется» или кто работает кулаками в толпе злобствующих. Ты подумай об этом, дочь. Хорошо?
– Хорошо, мам. Подумаю, – снова трогала осторожно пальцами свой фингал Анютка, пристраивая к нему медный пятак. – Ты, конечно же, не права, но что-то меня зацепило, знаешь… Да, я подумаю, мам…
А через неделю Тина с удивлением обнаружила Анютку лежащей в гамаке, привязанном к тогда еще плодоносящей груше, с томиком Чехова в руках. Дочь так зачиталась, что и не увидела ее, медленно идущую по дорожке от калитки к крыльцу. Пришлось-таки Тине встать на цыпочки да проскользнуть мимо дочери незамеченной…
С тех пор как подменили девчонку. Задумчивая стала такая, изнутри будто сосредоточенная. Тина ей не мешала, с расспросами приставучими не лезла. Видела, что происходит в дочери серьезная работа по взрослению да становлению личности. Нарабатывание внутреннего духовного мира происходит. Своего, собственного. А это и есть, Тина считала, в каждом человеке главная его составляющая – наличие собственного внутреннего мира, поскольку без него вовсе и не жизнь получается, а сплошные маетные разброд-шатания, похожие на Сизифовы попытки закатить свой камень в гору. Спокойна была Тина за дочь. Что бы Анютка ни делала, какие бы разухабисто-бездумные на первый взгляд поступки ни совершала, все равно была спокойна. Знала, что будет она жить в ладу с собой, даже и в трудностях. Хотя и не хотелось ей по-матерински никаких таких для дочери трудностей, чего уж там душою кривить. Да их и не было пока в Анюткиной жизни, этих трудностей, если по большому счету судить. Все у нее складывалось в общем благополучно. Правда, в последнее время слишком уж задумчивой стала дочь, будто решала что-то для себя важное. Но Тина опять же с расспросами к ней не лезла. Знала – захочет, сама скажет…
– Мам, я еще вот о чем с тобой поговорить хотела… – будто уловив непостижимым каким образом быструю Тинину мысль, медленно проговорила Анютка.
Тина вздрогнула, выплыв из далеких своих воспоминаний, подняла прозрачное почти после бессонной ночи лицо к дочери.
– Что, Анют? Говори, я слушаю…
– Мам, тебе первой скажу. Ты знаешь, я ведь еще одного ребенка жду…
– Правда? – обрадовалась Тина, по-детски совсем подскочив на своем стульчике и всплеснув руками. – Ну ты даешь, дочь! Молодец!
– Мам, да вот я и не знаю, молодец ли…
– Ты что, Анют… О чем это ты?
– Ну, как бы тебе это объяснить… В общем, в планы Олега, я так понимаю, второй ребенок совсем не вписывается…
– А в твои? В твои планы он вписывается? В твою душу вписывается?
– Да в мою-то душу он давно вписался. Мало того, он уже и живет там! Я его уже вижу, мам…
– Так зачем тогда произносишь сейчас такие слова страшные? Зачем пугаешь его своими сомнениями? Давай успокой его, ты что! Нельзя так, дочь! Ты только представь на секунду, что я бы в любви к тебе хоть на чуточку усомнилась! Нет-нет, даже и мыслить так нельзя, что ты! Он же сейчас на тонком уровне все чувствует, и мысли твои чувствует! Скажи ему, что любишь и ждешь его…
– Ой, мам! Да знаю я про все это! Я же не о том тебя спрашиваю! Как мне с Олегом-то быть? Сказать ему или нет?
– Сказать, конечно! Это же и его ребенок тоже!
– А если он скажет «нет»?
– Ну что ж… Тогда это будет первым жизненным испытанием для твоего ребенка. Зато ты будешь рядом! И твое «да» должно звучать в таком случае в десять раз для него сильнее и надежнее, чем это отцовское «нет». Разве ты не согласна со мной, дочь?
Глава 8
Ольга, стиснув зубы и схватившись за руль мертвой хваткой, так что побелели костяшки пальцев, разразилась внутри себя настоящим гневным монологом по поводу «всяких козлов», набравших себе дешевых старых машин и с умным теперь видом стоящих в пробках, будто бы они и впрямь причастны к этому узкому мирку благополучных и преуспевающих. Тот факт, что сама она в данный момент находилась за рулем по нынешним меркам тоже дешевой и тоже старой «девятки», ею как-то в расчет не брался. Ну и что? Все равно обидно! Стоило мчаться по ночному шоссе на предельной почти скорости, чтоб застрять на три часа в пробке при въезде в город! С ума мир сошел, ей-богу! Вот раньше, мать рассказывала, никаких таких пробок и в помине не было. Всякий знал свое место – кому к трамваю бежать, кому за свой собственный руль хвататься. А сейчас? Все лезут и лезут как одержимые, чтоб тоже схватиться за этот собственный руль, будь он неладен… Из грязи да и туда же – в князи…
