Танцующий в темноте - Т. Л. Мартин

Я делаю медленный шаг вперед, мои штаны задевают изножье кровати. Опускаю взгляд к ее розовым губам, затем к мягкому изгибу щеки, подбородка.

Так она выглядит по-другому. Свернувшаяся калачиком и отсутствующая.

Я не могу определить, что сдавливает мои плечи и горло при виде ее такой, но смутное узнавание шевелится внутри. Я чувствовал это раньше, даже если годами не позволял своим мыслям блуждать так далеко в прошлом. Сейчас я ненавижу это чувство так же сильно, как и тогда. Возможно, даже больше.

У меня и моих братьев много общего, включая наше общее презрение к Катерине. Мы все были заперты в клетке. Мы все были в камере смертников, ожидая превращения в бесплотные произведения искусства, выставленные на витрине. Наблюдая, как другие приходят и уходят. Но между ними и мной было одно существенное различие.

Я был единственным предметом, который Катерина хранила в своей студии. Моя клетка стояла в пяти футах от ее рабочего стола. Я был единственным человеком, который наблюдал за всем этим — за каждой гребаной вещью — день за днем. Единственный, кто провел почти два года с лицом, освещенным рядами безжалостно ярких огней, пока она работала, и работала, и работала.

Единственный — на первый год.

На второй год моего перебывания в студии появилась еще одна. Еще одна с черными волосами, бледной кожей и этими завораживающими небесно-голубыми глазами. Еще одна, кто одной мыслью заставляет мою кровь закипать по совершенно другим причинам.

Но нет. Я не буду думать о ней. Я не буду делать этого ни сейчас, ни завтра, ни послезавтра.

Она не такая, как Катерина. Они никогда не будут в одной категории. Она не сжигает мои вены глубокой ненавистью. Я могу с этим смириться. Черт, я преуспеваю в этом. Ненависть — это топливо, которое поддерживает во мне жизнь. Но София… то, что она разжигает в моей груди, темнее этого. Грубое. Поврежденное. Все, от чего я слишком зависим, чтобы забыть.

Ради сохранения моего хаоса запертым в разуме, плотно упакованным туда, откуда он не может вырваться, я намерен никогда больше не думать о ней.

Мой взгляд скользит вниз, к плавному изгибу тонкой шеи Эмми, ее выступающей ключице. Хрупкий наклон ее левого плеча, влажного и опущенного вперед. Мои пальцы сжимаются в кулаки по бокам. Я расправляю их веером и отвожу напряженные плечи назад. Прежде чем мой взгляд может переместиться ниже, я разворачиваюсь на каблуках и выхожу за дверь. В этом доме есть много мест, где я должен быть прямо сейчас, но ни одно из них не здесь.

— Даже самая темная ночь закончится и взойдет солнце.

— Виктор Гюго, "Отверженные"

(Тринадцать лет)

Горло горит, как будто я проглотил зажженную спичку. Я вздрагиваю, когда делаю глубокий вдох, переворачиваюсь на другой бок, но не утруждаю себя тем, чтобы открыть глаза и проверить, есть ли вода в дозаторе. Одиннадцать месяцев сижу здесь взаперти, а у меня до сих пор сводит зубы от того, что я использую пластиковую бутылку ручной работы, прикрепленную проволокой к железным прутьям, как в клетке для чертова хомяка. И в любом случае, уже полтора дня никто не заходил в студию. Так что некому наполнить эту штуку.

Странно быть одному. Я так сильно хочу почувствовать облегчение в тишине и покое. Наконец-то поспать несколько часов и ненадолго забыть обо всем. Но все, что это дает, — выбивает меня из колеи. Нервирующее чувство движется вверх по позвоночнику от странного отсутствия в воздухе, и мне это совсем не нравится.

Секунды ползут незаметно, каждая из которых напоминает мне, что я все еще здесь, и никогда не выберусь.

За дверью раздается глухой удар, за которым следует равномерное вращение колес. Я даже не моргаю. Я знаю, что означает этот звук.

Новые поступления.

Бедный парень. Я помню, как был новеньким. Проснулся внутри замкнутого и тесного ящика. Меня погрузили на тележку и катили по узкому, пахнущему гнилью коридору. Привезли в комнату, заполненной еще большим количеством ящиков, таких же, как мой. Еще больше детей, таких же, как я.

Но это было другое время. Другой я. После всего дерьма, через которое я уже прошел, пытаясь выжить на улицах, всего того, чему был свидетелем и в чем участвовал, я был уверен, что видел худшие стороны зла и убежал от них.

Оказывается, я никогда раньше не видел настоящее зло вблизи. И вы не можете убежать от того, чего не видите.

Пройдет некоторое время, прежде чем новенького приведут в студию. Ради него я надеюсь, что это будет долгое время.

Медленно двигаясь, я использую предплечья, чтобы оттолкнуться от рваного шерстяного одеяла, расстеленного на стальном полу. Я знаю по опыту, как быстро потеряю сознание, если буду двигаться слишком быстро после того, как так долго пробыл без еды. Как только сажусь, я прислоняюсь спиной к холодной стене для поддержки, уставившись в пустую клетку напротив меня. Две недели прошло с тех пор, как ее там установили, и в ней до сих пор никого нет.

Я еще не понял, почему она здесь. Либо Катерина решила, что ей надоело иметь только одного "питомца", либо эта штука была создана, чтобы дразнить меня дерьмом, которого у меня никогда не будет.

Новая клетка больше моей, она занимает половину длины стены вместо одной трети. Здесь также есть небольшой встроенный туалет и раковина, а шикарно выглядящая детская кроватка с одеялами, держу пари, может согреть тело даже в такой холодной комнате, как эта.

Я прижимаю ноги к груди, затем обхватываю руками колени, прищурив глаза. Через секунду заставляю себя отвести взгляд, но только перевожу его на витрину вдоль стены справа от меня.

Мои плечи опускаются вперед, когда я воспринимаю все это, как я делаю каждый день. Отсюда предметы за стеклом можно принять за произведения искусства. Я никогда не ходил в школу и мало что смыслю в этом предмете, но в Нью-Йорке полно голодающих художников, разбивших лагерь прямо на улицах с перевернутыми шляпами в ожидании чаевых.

Некоторые предметы за стеклом большие, как черепа. Другие меньше, как пальцы, или длинные, как руки. Некоторые одеты в шкуры животных, некоторые в перья. Большинство раскрашены —