Так Бывает - Никтория Мазуровская
– Тебе нужно найти в себе мужество и рассказать все мужу, иначе…
– Он меня не простит. – она была в этом убеждена, не того склада, Дима, человек. И виновата действительно только она сама, потому что говорить такие вещи нужно сразу, а не спустя год.
– Лучше так, Таня, чем жить в одиночестве. Ты сама себя простишь, ты уже начала это делать, поэтому и видишь такие сны, а он…может не сейчас, но тоже рано или поздно последует твоему поступку и простит.
– Рано или поздно? Не думаю, что мы вообще сможем быть вместе.
– А при чем тут вместе?
– А разве для того, чтоб он простил, мне не нужно быть рядом?
– Ты простила его задолго до его приезда, разве для этого понадобилось его присутствие?
– Нет, не понадобилось.
– Вот и я о том же, расскажи ему все, а потом через день приходи сюда, и мы снова поговорим, – он помог подняться мне и проводил до дверей кабинета, – Мы должны разобраться с твоей матерью, подумай о ней и не сопротивляйся своим эмоциям. Совершенно нормально желать смерти своему мучителю.
– Даже если этот мучитель моя родная мать? – обернулась, внимательно разглядывая этого великана заучку, – его ободряющий взгляд вселял в меня уверенность.
– Да, Таня, даже если этот мучитель твоя мать.
– Спасибо.
– Жду тебя через два дня.
Каждый раз, выходя от психотерапевта она ощущала какое-то внутреннее отупение, или скорей, эмоциональное перенасыщение. Самое поразительное в том, что понимание того, что ей говорил Леонид к ней всегда приходило, стоило только выйти из здания на улицу. Увидеть, спешащих по своим делам людей, проезжающие машины, ощутить дуновение теплого ветра и узреть умопомрачительные цвета заходящего солнца означающего, что еще один день прожит ею не зря.
Так, восемь месяцев назад, выйдя отсюда впервые, она поняла, что люто ненавидит свою мать, что рада ее смерти и что в такой реакции нет ничего плохого, что она сама не плохая, из-за этого. Но потом все опять вернулось и она снова стала считать себя отвратительной, но уже из-за аборта, из-за убийства.
И сейчас, бредя по наступающим сумеркам родного города, она с волнением и все нарастающим ужасом ждала встречи с тем, перед кем действительно так сильно виновата.
Леонид верно заметил. Она простила его, причем давно. Ей хватило мужества признаться себе: если бы она тогда не сбежала сюда, если бы он не поднял вопрос о детях, Таня бы приняла его. Кто-то посчитает, что это неправильно. Но плевать на всех остальных. Это их мир, их семья и их отношения.
Она любит так, что дышать без любимого мужчины больно, что каждая, проведенная вдали от НЕГО минута становится пыткой, невыносимой агонией; так, что начинаешь меняться, что замечаешь в себе ревность, ненависть к тем, на ком его взгляд задерживается дольше, чем на две минутки.
Помешательство ли это? Возможно. Любовь ли это? Определенно, да! Нормально ли так ощущать, чувствовать? Не ей судить, но и суждения других ничего уже давно изменить не могут.
Она любит его так, как умеет, как чувствует на самом деле,– без притворства. И не уверена, что кто-то сможет полюбить его так же сильно как она сама.
Но… так бывает, что любви недостаточно.
***
Сейчас
И так бывает, что, смотря в любимые глаза своего мужчины, ей приходится рушить его мир, но все равно продолжать говорить ему правду, потому что она знает, теперь знает, что без этого они не смогут жить дальше, не важно вместе или порознь, они просто не смогут жить без доверия, без правды.
И говоря об аборте, Таня видела неверие в глазах Димы, видела дикий ужас, который накрыл его после ее слов, а также видела, как что-то теплое и такое родное в его глазах погасло, стоило ей замолчать. Она пыталась подобрать правильные слова, как-то смягчить для него все, но разве такое вообще возможно?
Она ждала от него хоть какие-то слова, ждала бури, криков, обвинений. Но не ждала молчания. Непонимания, да. Но только не молчания.
Дима смотрел ей в глаза, все искал там что-то, надеялся увидеть,– правда Таня не понимала, что именно. Он даже наклонился к ней ближе, рассматривая ее так, будто видел впервые в жизни, возможно, так и было на самом деле. Только с каждой секундой его молчаливого порицания и мороза в глазах, она умирала, корчилась в муках.
Вдруг он резко отскочил от нее, будто она прокаженная и тихо произнес:
– Ты не имела права решать одна.
Он заговорил, а она поежилась от такого безразличного холода в его голосе. За столько лет, он впервые заговорил с ней так.
– Я знаю, но я не могу исправить прошлое, Дима. – она пыталась взять его за руку, но он дернулся прочь от нее.
– А есть что исправлять? Ты в один миг перечеркнула все наше прошлое, самостоятельно все решила, а теперь просишь прощения? – он говорил тихо, спокойно, но лучше бы он кричал.
– Я не прошу прощения, Дима, не за то, что сделала.
– А за что тогда?
– За то, что молчала столько времени.
– Ты убила нашего ребенка, но не считаешь, что поступила как последняя дрянь? – он вскочил и начал на нее кричать, и плевать было на прохожих, которые на них косились кто с любопытством в глазах, кто с осуждением. – А я, дурак, думал, что это я дел наворотил. Думал, что вина на мне, что надо было Саныча слушать, что надо было заставить тебя о своей матери говорить. Но ты такая же, да? Такая же сука сумасшедшая. Как ты могла так поступить с нами, Таня?
Он все что-то говорил, неверяще качал головой и так разочарованно на нее смотрел, что хотелось пойти и броситься с крыши к чертовой матери, лишь бы не чувствовать лавину накатившей боли от его слов.
Сердце пропустило удар, а затем взорвалось ужасающей болью.
Эти его слова обрушились на нее новым приступом боли в сердце. Такой пульсирующей, будто живой. И она становилась все сильней, накатывая, поглощая всякие мысли, вымещала из ее головы все правильные слова, то, что ей говорил Леонид, то что думала она сама. В мыслях звенело только одно: «И чем ты лучше, чем твоя мать?», сказанное самым любимым голосом на всей земле.
И эта мысль вытянула из запертой в очень-очень маленькой коробочке, в самом дальнем уголке ее сознания, практически выгравированное на ее костях воспоминание.
В день, когда она пришла
