Станешь моей? (СИ) - Чер Алекс

У меня всё ещё иммунитет, поэтому моё имя он не называет. Но он даже не смотрит в мою сторону, словно это я разбила ему сердце. Я – причина его страдания.

«Или я всё выдумала? – сомневаюсь я, глядя как девушек с белыми розами, которых рядом со мной становится всё больше, но и на них он тоже не смотрит. – Может, это личное? Может, сегодня какой-нибудь день памяти?» – гадаю я, вспоминая записку, что оставила мне Анита.

Записку я сожгла. Но вряд ли забуду то, что она написала:

«Адам не владелец этого дома и шоу. Он занял кучу денег на лечение своей девушки. Но она всё равно умерла. И он так отрабатывает долг…»

И всё для меня как-то сразу встало на свои места после этих слов: и заносчивость Эвана, и предположение Лорен, что он скорее всего просто актёр в этом шоу, и этот надлом в Адаме, про который мне всё твердила Анита.

Он потерял всё. Я даже сделала вывод, что раз отрабатывает, значит, не богаче меня. Но одно только не могу я взять в толк: как? Как можно так поступить со своим родным братом? За что с ним Эван так? А ведь тогда у скалы мне показалось, что он не такой уж и плохой. Просто в железной маске. Даже нет, в латах или скафандре, вглубь которых не заглянешь, если он не позволит. А Эван не позволяет никому.

Но теперь я не знаю, что и думать. Эвана нет, словно он куда-то отлучился на несколько дней. Но чем дольше его нет, тем меньше я хочу его видеть. И тем мне становится страшнее: что будет, когда он ответит на моё предложение.

И сегодня страшнее всего, глядя в потухшие, безразличные глаза Адама.

Он был таким милым, и таким отстранённо-нежным эти дни, что я удивлялась, как он умудрялся это сочетать. Приходя к нам в сад или гостиную вечером, он оставался одинаково внимательным к каждой девушке, с каждой участницей успевал обмолвиться хоть парой фраз и при этом не выпускал меня из виду. То нечаянно притронется, проходя мимо, то протянет руку, помогая встать. То просто посмотрит так, что сердце останавливается. И вроде всё в рамках правил, и в то же время я так по нему скучала, когда его не было рядом, что уже хотела сама их нарушить, эти чёртовы установленные мной же рамки.

Со мной он всё говорил о книге. Обещал прочитать и каждый день шутливо убеждал меня, что всё же он Раскольников. Но я ни за что не соглашалась с его доводами. Пока. До сегодняшнего дня. Сейчас мне и правда кажется, что он горит в каком-то своём личном аду, как Джон Симм, тот самый актёр с кинообложки книги, что так выглядел каждую секунду пребывания в этой роли на экране.

Сегодня Адам вручает красную розу одной из той пары девочек, что Анита отрекомендовала мне как нетрадиционной ориентации. А может, они были «би». Но сегодня меня это меньше всего волнует.

– Станешь моей? – привычно спрашивает он. И у меня всё привычно обрывается в груди от того, как мягко, вкрадчиво, хрипло и убедительно звучит его голос.

Девушка смеётся, но розу берёт.

И я закрываю глаза и не могу вздохнуть, боясь думать о том, что там дальше будет происходить за кулисами. Я никогда его об этом не спрошу. Я категорически не хочу об этом знать. Теперь я стараюсь думать, что это просто его работа. Его крест, его личная Голгофа, на которую он поднимается каждый день, чтобы выплатить долг. А ещё, что она ждёт и меня, ведь мне тоже обещали заплатить за это деньги. Так что я не лучше него. После записки Аниты я стала относиться по-другому к его выбору. И он стал мне понятнее и ближе. Я никогда не держала на него зла из-за Лорен, а теперь и подавно понимаю, что он делает то, что должен и всё.

«Каждый вечер он ходит нырять с утёса, куда мы с тобой ходили. И сидит там на скале порой всю ночь…» – ещё поведала мне Анита в своей записке.

И как бы там сегодня Адам не был занят с очередной выбывшей из шоу девушкой, едва все начинают расходиться по своим комнатам, я проскальзываю на кухню и прямо как есть, в вечернем платье и туфлях, тороплюсь на берег.

«Я подожду его там», – зажав туфли в руках и поминутно морщась от попадающих под голые ступни камешков, поднимаюсь я вверх на скалу, пыхтя, матерясь и ругая себя за то, что выбрала платье с такой узкой юбкой.

Пусть это нарушение правил, соблюдать которые я так просила. Но на то они и правила, чтобы их нарушать. Я не хочу, не могу видеть его таким.

Если я хоть как-то могу облегчить его страдания, плевать мне на эти правила. Он важнее.

И, едва ступив на плоское плато, я вижу на краю обрыва его высокую фигуру.

Как был в смокинге, он стоит, засунув руки в карманы. И ветер шевелит его волосы и треплет фалды пиджака.

– Адам! – вырывается само.

– Ева? – поворачивается он и тут же кидается ко мне, когда неловко ступив, я корчусь от боли и сажусь прямо на камни. – Зачем же ты? Босиком, с больной ногой, – качает он головой, и присев, отряхивает от каменной крошки мою ступню.

– Прости, я…

«Боже, остановите меня!» – дрожит моя рука, касаясь его волос, сползает по затылку на шею, скользит по щеке. И сердце выскакивает из груди, ещё не успокоившись после крутого подъёма или всё же от того, что он так близко?

«Нет, всё же из-за него», – упираюсь я в него лбом и закрываю глаза.

И он замирает, боясь пошевелиться. И я чувствую только его дыхание, слышу только шум волн, бьющихся о скалы и стук своего сердца, бешено бьющегося о рёбра.

Мне так много всего хотелось ему сказать. И на ум не идёт ни одного слова.

– Замёрзла? – снимает он пиджак, разрывая наши недообъятия, и накидывает на мои голые плечи, хотя дрожу я не из-за этого.

– Ты приходишь сюда каждый день? – просовываю я руки в нагретые его телом рукава.

– Раньше приходил, – помогает он мне встать. – Подожди, – расшнуровывает свои туфли. – Будешь немножко как Чарли Чаплин, но зато не поранишь ноги, – ставит передо мной лакированные чёрные «лыжи». – Да ладно, не такой уж у меня и большой размер ноги, – улыбается он на мой упёршийся в его обувь взгляд.

– Сорок восьмой растоптанный? – засовываю я свои многострадальные ноженьки в тёплое нутро дорогой кожи.

– Если тебя это немного успокоит: эти туфли мне большие.

– Уже успокоило, – едва сдерживаю я смех, когда начинаю шаркать как старушка, опираясь на его руку. И Адам улыбается, осторожно шагая рядом в носках.

По крайней мере я уже заставила его улыбнуться. А это хоть маленький, но прогресс.

– Вот там прямо к воде вниз ведут ступеньки, – показывает он рукой направо. – Но в это время года здесь купаюсь только я. Холодно. И я ныряю прямо отсюда, – показывает он налево.

– О, боже! – едва наклонившись вперёд, шарахаюсь я от края. – Но там же скалы!

– Там, да, обломки, – невозмутимо пожимает он плечами. – Приходится быть осторожнее. Прыгать ближе не к заливу, а к большой воде.

– Ужас, – цепляюсь я за его руку мёртвой хваткой, чтобы ещё раз посмотреть на эти зловещие острые пики, что торчат из воды. – А какая тут глубина?

– Метров десять. Не глубоко. При желании можно легко занырнуть до дна.

– Значит, это торчат самые верхушки скал со дна?

– Одной скалы, на которой мы как раз стоим. Просто раньше она была на десять метров выше.

– У тебя что-то случилось? – перехожу я без предисловия с сути своего визита.

– Нет, – убедительно качает он головой. – С чего ты взяла?

– С того, что я здесь, а ты даже не спросил почему.

– Так рад был тебя видеть, что обо всём забыл, – хмыкает он насмешливо. – Но ты же здесь не первый раз. А если ищешь Эвана, я тебя расстрою: он бывает на берегу только по утрам.

– Эвана? – поворачиваюсь я, чтобы посмотреть на его ярко очерченный в свете луны гордый и обиженный профиль. – Нет. Я искала тебя. Правда, думала ты сейчас будешь несколько занят. Хотела подождать.

– Думаешь, что всё обо мне знаешь? – поворачивается он. И слегка презрительно, я бы сказала: совсем как Эван, скользит по мне взглядом сверху вниз.

– Как раз наоборот. Я бы хотела знать. Всё. Но пока знаю только крохи, да и те, думаю, густо приправленные выдумками и сплетнями.