Татьяна Алюшина - Одна кровь на двоих
Перекусив немного, Маша закинула ноги на второе кресло, отпила вина и закурила.
«Что-то я курить стала, — рассматривая дымящуюся сигарету в пальцах, отвлеченно подумала она. — Может, подгребает незаметно эдакая заслуженная одинокая профессорская старость в клубах дыма, с элементами самолюбования?»
Она живенько представила себя дамой почтенного возраста, восседающую в кресле с высокой спинкой, что-то в ампирных тонах, пыха-ющую папироской и принимающую трепетное придыхание поклонения учеников.
М-м-да!
— Не хочу профессорскую старость, хочу академическую! — как пушкинская старуха с требованием владычества морского, заявила вслух Мария Владимировна.
Она посмотрела на дом господина Победного, плывущий сквозь теплый летний вечер. Дом располагался боком к пансионату и к балкону, где восседала за поздним ужином профессорша. Центральный вход дома-усадьбы был обращен к реке, противоположный — к дороге и воротам. Из-за высокого забора просматривалась часть дома от половины второго этажа, третий и мансарда под отдельной островерхой крышей, профиль балкона второй мансарды над входом под покатой крышей, смотрящей на дорогу.
Машку этот дом заворожил сразу, как только она его увидела. Ни вычурности, ни пошлости, ни нуворишской крикливости.
Много дерева, мало камня, вписанный в ландшафт, как его естественное продолжение, с ломанными под разными углами крышами, с флюгером на самой высокой точке, прочно, основательно стоявший на земле — никакого перебора в ажурах, в романтизме. Такой мужской, серьезный дом, но не давящий, а с добавлением воздуха, легкости.
Теперь она знала, чей это дом.
Дмитрия Федоровича Победного, ее самой большой девичьей любви!
Который ее не узнал.
«Неужели я так изменилась? — спросила Маша у светящихся окон усадьбы. — Или не его размерчик? Дамочки старше двадцати пяти не объект его интересов? Или настолько я была ему безразлична в моем детстве, что он и не запомнил меня?»
Нет. А вот это — нет!
В то свое лето Машка сильно заболела.
У нее случилась какая-то запредельная температура. Бабушка и соседи дядя Федя и тетя Лида, родители Димы, суетились возле нее полночи. Машка видела их лица размыто, нечетко, и ей хотелось плакать, но слезы высыхали, испарялись, не излившись. И она не могла держать глаза открытыми.
А потом у нее начался бред.
Страшный! Ужасно страшный бред!
Сначала была просто чернота в ярких серебристо-голубых мерцающих звездах. Она знала, что из черноты надо выбираться — ухватиться за что-нибудь и выбираться! Но, что бы она ни брала в руки, оно стремительно истончалось до ниточки, тянущей ее в черноту.
Машка бросала нитку и шарила руками в темноте, искала торопливо прочное, большое, за что можно было схватиться, собирала в большой ком одеяло, сжимала в кулаках, но оно мгновенно растворялось, превращаясь в ниточку.
Ей было так страшно! Страшнее всякого страшного!
Ужасно! Непереносимо! И она знала, что надо спешить, очень-очень торопиться!
Она хваталась за что-то, оно мгновенно истончалось, становясь шелковой серебристой ниткой, тянущей в черноту.
Машка не успевала стряхивать с ладоней эти нитки, они сплетались в искристую серебристую паутину и тянули, тащили ее за собой. И тут чернота стала медленно крутиться, заворачиваясь в огромную трубу, ускоряясь и ускоряясь, а Машка оказалась внутри вертящейся черной трубы, по стенам которой в другом направлении крутились светящиеся звезды, а паутиновые нити окутали ее тельце и тащили в черноту.
Труба стала расширяться на другом конце, и звезды, летящие быстрее черных стен, сливались на выходе огромным раструбом в одно серебристое свечение.
И оттуда, из сверкающего раструба, ее позвал голос:
— Иди сюда-а-а...
Паутиновые нити окутали все тело, она уже не могла шевелиться и полетела туда, к серебристому выходу, на голос...
— Машка!! — услышала она за спиной.
Этот голос был очень знакомый, родной, но
еле слышный, она не могла вспомнить чей, а вспомнить надо обязательно!
«Я не могу...» — пыталась сказать она, но паутина запеленала ей рот.
— Машка! — немного громче, как будто догонял, позвал кто-то сзади.
Она попробовала оглянуться, пошевелиться, несколько ниточек лопнули от ее движения и повисли.
— Иди сюда-а-а... — тягучим шепотом приказало серебро.
И Машка летела на голос в серебряный раструб.
— Вернись немедленно!! Слушай меня! Иди ко мне!! — громко приказали сзади.
«Мне нужно туда, я не могу к тебе, мне туда, в серебряный выход...» — хотелось объяснить ей тому, кто звал.
И она стала медленно поворачиваться назад, чтобы сказать, паутинки лопались от ее усилий и повисали бахромой, но на их месте заплетались новые.
Сейчас она повернется! Сейчас! И посмотрит, кто ее догоняет, и скажет, что не может.
Откуда-то она знала, что это очень важно — сказать!
— Сюда-а-а... — приказывало серебро.
Ей удалось повернуться боком, и она увидела Диму. Собрав силенки, Машка стала открывать рот, разрывая паутину.
— Дима, ты пришел попрощаться?
Ей хотелось высвободить руку и погладить его по лицу, прощаясь. Он что-то говорил, она не слышала — тянула руку из плена.
— Ты мне нужна! Здесь! Немедленно вернись! — Почему-то он очень злился и щурил золотые глаза, словно дрался с кем-то.
«Я ведь ничего такого не сделала!» — хотелось ей сказать.
Он протянул руку и дернул ее за волосы, у нее мотнулась голова, и нитки на лице порвались.
— Маша! Немедленно иди ко мне!! — Он придвинулся близко-близко, смотрел прямо ей в глаза. — Слушай только меня! Давай! Ты сможешь! — И снова дернул за волосы.
— Иди сюда-а-а... — позвало серебро, но тише, чем прежде.
«Но он же говорит: «Сюда», — возразила она Диме.
— Никого больше! — приказал Дима.
Ей хотелось к Диме.
Паутины тянули, голос звал: «Сюда...»
«Я хочу к Диме!» — возразила Машка голосу и медленно повернулась к серебряному раструбу спиной.
Нитки полопались одна за одной, отпустили ее и пропали в трубе. И сразу стало очень больно — везде-везде. Больно и жарко.
Ей надо отдохнуть.
И кто-то укачивал ее на руках и шептал что-то на ухо.
И это были в этот момент одни на всем белом свете правильные руки и один на всем белом свете правильный голос, который прогнал черную трубу.
— О боже! Зачем я об этом вспомнила.! — расстроилась Машка.
