Шарлотта Мендельсон - Почти англичане
– У нас тут тихо, – сообщает миссис Вайни, – только пара друзей. Ты не заскучаешь?
– Это замечательно, – отвечает Марина охрипшим от робости голосом; есть все шансы, что она драматически упадет в обморок или ее стошнит. – У нас дома никто никогда не обеда… То есть нечасто.
Между диванами пролегают ледяные пустыни; один лишь камин – размером с ванную комнату. В Марининой семье курит только Жужи; Рози (о чем Марина слышала уже тысячу раз) бросила свои три ежедневные пачки в тот миг, когда Лора с дочерью переступила порог ее дома. Впрочем, гости в Вестминстер-корте курят все до одного. В «Стокере» сосредоточены на выпивке.
– Джерри ты наверняка знаешь, – говорит миссис Вайни, указывая на смутно знакомого седовласого мужчину, который как раз опрокидывает стакан.
– Э-э, да, может быть… – Марина неуверенно протягивает руку, но миссис Вайни подталкивает ее вперед.
– …Иммо тоже, и Горацию, разумеется. – Она улыбается женщине в роговых очках с прической, похожей на каравай. – Олли, дорогой, нальешь Марине выпить?.. Он очень милый, – шепчет миссис Вайни, кивая на мужчину в красных штанах. – Ты ему понравишься. А теперь извини, я… – И она уплывает прочь.
Возле камина Гай возится с собакой, которая лежит брюхом вверх в самой двусмысленной позе. Человек в красных штанах подает Марине бокал шипучего вина. Она кивает и краснеет, как идиотка, а он, испытав вполне объяснимое отвращение, отходит в сторону. Марина садится на старомодный стульчик, утопающий в расшитых подушках, – как выясняется, очень колючих; она неловко вскакивает и подворачивает лодыжку. Люси Вайни разговаривает с худой и умной на вид брюнеткой, которая скользит по Марине взглядом, и после уже не замечает.
Если бы только Марина умела вести себя в обществе! Если бы у нее была смелость, как у родных, или у Нэнси Митфорд[11]. В «Стокере», должно быть, полно шкафов для белья, где можно спрятаться, или отзывчивых конюхов, которые за щедрое вознаграждение отвезут ее на вок…
Человек в черном пиджаке, сидящий за милю от нее на шаткой софе, – Александр Вайни.
Пламя камина серебрит его бархатистые волосы; бритый подбородок и властный профиль наводят на мысль о зрелом воинственном боге. Он, к Марининому неудовольствию, разговаривает с той самой женщиной в очках и с дурацкими волосами, которая сразу ей не понравилась. Его рука у нее за спиной движется вверх и вниз, словно пальцы перебирают позвонки. Смутившись, Марина опускает глаза. Ей вдруг ужасно хочется оказаться дома – заворачивать свиной и говяжий фарш в капустные листья или обсуждать, в каком возрасте лучше читать «Миддлмарч». Хочется позвонить Урсуле – 229 5104 – и сообщить: «Я в залах величия, et tout va bien. Non, je blague. Avec tristesse, comme toujours je suis degueulasse»[12]. Она мелка и примитивна, как фигурка на брейгелевской картине. Натянутая улыбка, дурацкие руки – никто с ней даже не говорит. Словно девочка из сказки, Марина мысленно повторяет: пожалуйста.
Пожалуйста.
Пожалуйста.
Однако это не помогает. Она некрасиво улыбается и, подойдя к столу, притворно восхищается пепельницей, сделанной из копыта или рога. Дома у Саймона Флауэрса Марина читала бы его младшим сестрам стихи или слушала струнный квартет в исполнении Саймоновых родителей; могла бы даже подыграть на виолончели. Она наступает на что-то твердое – окровавленную, наполовину сглоданную кость – и, потрясенная, спотыкается о собачью миску. Вода забрызгивает ковер и паркет. В Вестминстер-корте Марина бросилась бы ее вытирать. Здесь остается лишь возносить молитвы богу водяных испарений.
– Юная особа, – раздается голос.
Все звуки стихают, будто кто-то припал губами к комнате и вытянул из нее воздух.
Александр Вайни поднимает энергичные брови. Четыре прямые морщины прорезали лоб – ему весело.
– Итак, ты…
– Мы с Гаем… э-э… – мямлит она, красная, как редиска.
Брови снова вздымаются вверх: одна, другая.
– Я имею в виду, – объясняет Марина, – я… мы знакомы.
– Я знаю, кто ты. Ты говорила. Мне пока не грозит старческая деменц…
– Разумеется, – вырывается у Марины, – я видела ваш возраст в «Кто есть кто».
– Вот-вот. И не перебивай. Вопрос скорее в другом: что ты такое? Вот какой аспект меня интересует.
– Простите?
– Боже, я ведь довольно ясно выражаюсь: ты – как это у вас называется – его девушка? Теперь еще принято заводить девушек?
На Марину обращены все взгляды. Повисает странная тишина, густая, как творог.
– Наверное, э-э, кто-то заводит. Но не в Кум-Эбби.
– Вот как? А что творится в Кум-Эбби?
– Мы… Это запрещено. Мы… корпим над учебой. Некоторые.
– Так ты корпишь? – Брови взлетают еще выше. – Корпишь, – задумчиво повторяет он, не сводя с нее глаз. – Знаешь, это хорошее слово. Итак, ты не его девушка.
– Я…
– Отвечать не нужно, – улыбается он. – Расскажи, что ты еще? Не смотри так растерянно. Черная индейская коса, выразительные брови – с такой внешностью только рыдать на похоронах мафиози. Испанка? Не знаю, не знаю. Но не гречанка, нет?
В Кум-Эбби никто еще не заходил так далеко. Если там и думают: «иностранец», то имеют в виду бледных аристократов из Кенсингтона, которые кончают с собой из-за карточных долгов. Однако в семье Марины нет ни картежников, ни пьяниц, ни самоубийц.
– Англичанка, – говорит она.
– Неужели?
Она глотает свой стыд, как лягушка-бык: бульк.
– Но мой отец и его, ну, родители были… и остаются…
– Шпионами?
Это не смешно, хочет сказать Марина, но вместо этого, собрав все достоинство, отвечает:
– Нет. Они любят королеву и Лейбористскую партию. Они настоящие патриоты. Англия оказала им радушный прием.
– Понимаю.
– Они очень лояльны.
– Нисколько в этом не сомневаюсь. – Он уже не смеется. – Поразительно. Что ж, придется угадывать. Германию отметаем. Польша? Ты похожа на русскую куклу.
– Они родились, – говорит Марина, краснея с головы до пят, – в Австро-Венгерской империи.
– Господь всемогущий!
– Знаю.
– Интересно.
– Вы так думаете?
– Я так думаю.
– На самом деле, – признается она, – я тоже так думаю, только обычно не говорю…
– Еще бы, – улыбается он. – Одно название, «Австро-Венгрия», заставляет вспомнить остроконечные шлемы.
– Да, именно. Они, бывало, ходили в школу на лыжах. Не то чтобы мне об этом рассказывали. Я видела варежки.
– И где же это было, интересно?
– В том-то и дело! Я не знаю. Звучит безумно, но в семье об этом не говорят. В смысле, я пытаюсь, ну, задавать вопросы, постоянно. Но они начинают плакать.
– Родители твоего отца?
– Все, – говорит она, замалчивая истинное положение дел. – Тотчас же. Вот буквально на днях (на самом деле больше года назад, зачем она врет?) я хотела узнать, где они выросли: на ферме или… вообще-то мне было интересно про животных, потому что я люблю… (смени тему). Или про сад. Все мы любим сады, – говорит она, отводя руку в угодливом жесте и со всего маху ударяясь об угол стола. – Нет-нет, совсем не больно, ха-ха! Все хорошо. Ох… Так вот, я спросила, и тут же начались… слезы. В ту же секунду. Стенания. – Это слово она давно мечтала ввернуть. – Я так ничего и не узнала. А вы точно хотите со мной говорить? У вас же гости.
