Ты просто огонь! - Надежда Николаевна Мамаева
На последней фразе усмехнулась про себя: вот ведь девица эта – Галочка. Сколько для нее делается всего! А нет чтоб для Анечки, Танечки, Кариночки…
Реставратор же, и не подозревая о моих мыслях, кажется, вообще успокоилась, потому как, облегченно выдохнув, произнесла:
– Если честно, то и рассказывать особо нечего. Особенно для этого вашего обзора…
– Совсем? – я улыбнулась. Дружески. Располагающе. Хотя внутри ощутила, как натягиваются до предела нервы. Это тоже была часть моей работы – уметь управлять эмоциями. Своими и чужими. Вызывать доверие или провоцировать. Чтобы заставить человека не просто говорить с тобой, но и быть честным. Даже если он этого не хочет. – А о том, как испугались, как побежали, что услышали: сирену или там, может, взрыв какой… Мне не нужно все с точностью до минуты. Главное – что вы чувствовали, как действовали…
Я закинула удочку, сместив акценты. Позволила реставратору ощутить себя в безопасности. Ведь большинство обманщиков думает: что может быть нейтральнее, спокойнее и надежнее, чем рассказ о чувствах? Это не хронометраж, на котором могут подловить. Не подробное описание всех выдуманных деталей. И не перечисление своих действий в обратном порядке. К слову, последнее – самое сложное.
Ведь наш мозг так устроен, что ложь он воспринимает линейно – от начала до конца, а просьба рассказать, как все было, от итогов к началу вызывает ступор. Кстати, именно на этом порой прокалываются даже маститые врали.
Ирина же не выглядела прожженной аферисткой. Но кто знает…
– Что я чувствовала? – произнесла она как-то даже слегка растерянно. – Испуг. Я правда мало что помню. Взрыв – да, звук тревожной сигнализации – тоже. И как бежала по задымленному коридору. Потом оказалась на улице и услышала уже пожарные сирены. Я как в ступоре была, если честно. И только когда заливать все начали, поняла, что нужно было забрать с собой картину, над которой работала. Она бы тогда не сгорела… Но я так перепугалась, что себя не помнила. И руки дрожали.
– Но сейчас все позади. И руки у вас уже не дрожат?.. – полувопросительно произнесла я, разглядывая несколько картин, что были в реставраторской. Две из них лежали на огромном рабочем столе. А одна, небольшая, стояла на мольберте и, судя по бликам краски, была еще совсем свежей. – Они ведь главное для художника.
– Да, главное, – согласилась Ирина и, смущенно поправив очки, добавила: – Только я не художник, а реставратор. Хотя, бывает, пишу. Для себя.
– Вот эта картина ваша? – догадалась я, кивнув на мольберт с холстом, на котором были изображены обрывистый берег моря, зелень травы под сенью дуба на переднем плане. Вдали парусник.
– Да, недавно писать закончила, – ответила Ирина и чуть закусила губу.
Я не была знатоком живописи, но дедушка – ценитель искусства – раньше часто по выходным водил меня по музеям, так что общее представление о полутени, перспективе и обилии воздуха и света имелось. Так вот, могла с уверенностью сказать: по всем перечисленным пунктам в работе художницы был идеальный баланс. Только этого я говорить не стала, опасаясь, что Ирина насторожится. Поэтому, подойдя поближе к мольберту, встала рядом с этажеркой, на которой стояли краски, скромно произнесла:
– Красиво. А главное – понятно. А то я, если честно, не понимаю современное искусство с его кляксами и абстракциями…
Постаралась, чтобы это прозвучало подкупающе, так, словно мы были просто хорошими знакомыми.
– Я тоже к авангарду не очень. Даже диплом защищала по эпохе романтизма в русской живописи… – произнесла она.
Вот только странность: если первую часть фразы реставратор сказала чуть ли не с гордостью, то под конец словно спохватилась, что сболтнула лишнего.
Я невольно насторожилась, сделала шаг и…
– Осторожнее, вы сейчас запачкаетесь! – воскликнула Ирина, заставив меня замереть. Я осторожно посмотрела вбок и увидела: поздно. Я задела бедром лежавшие на полке грязные кисти – на светлой ткани осталось темное пятно. – Подождите, сейчас уберу, – засуетилась Ирина. – Хорошо, что я пишу гуашью, ее легко убрать. Если бы масляная, то тут все гораздо сложнее…
Ирина тараторила, выводя мне ваткой краску с ткани. Пара минут – и брюки были как новые. Словно чистый холст – бери и пиши…
Мысль мелькнула на краю сознания яркой вспышкой. Я постаралась ухватить ее, и… взгляд зацепился за настенные часы. Стрелки показывали: еще пять минут – и я начну опаздывать к врачу. Черт! Почти пришедшее озарение сбежало от меня, как молоко с плиты. Без шанса догнать и поймать. Так что я наскоро попрощалась с Ириной и поспешила в клинику.
Причем я по пути так разогналась, что в кабинет влетела на полной скорости, как торпеда. Врач, глядя на то, как я ураганом промчалась от дверей до стула, предназначенного для пациентов, лишь усмехнулась:
– Обычно так спешат те, кто уже рожает.
– Я еще нет, но начинать тренироваться никогда не поздно, – отозвалась я и выдохнула. Уф. Успела. И, лишь осознав это, вспомнила, что не поздоровалась. – Добрый вечер!
– И вам добрый! Карина Поддубник, как я понимаю? – уточнила женский доктор, сверяясь с монитором.
Я лишь кивнула, как-то враз оробев. Состояние для меня было непривычным и почти забытым: стеснение приходило ко мне нечасто. Реже и удивительнее (с учетом вечного дефицита в бюджете редакции) был только приход годовой премии на карту.
Да, для многих… Да что для многих, почти для всех Карина Поддубник была решительной, пробивной, бесстрашной, всегда закованной в броню сарказма и готовой дать отпор. Я так и шла по жизни: с опущенным забралом добивалась поставленных целей. За моей спиной говорили: сильная женщина.
Но быть такой нелегко. Потому что если ты плачешь, то лишь внутри, отключив телефон, закрывшись одна в пустой квартире. С надрывом. Крича в пустоту раненным зверем. А после этого смахиваешь слезы, берешь себя в руки, чтобы на утро следующего дня улыбаться окружающим. А может, и злиться, негодовать, куда-то бежать… Делать что угодно, только бы не показывать свою уязвимость, не показывать себя настоящую.
Мне поневоле пришлось стать сильной, иначе не выжить. В этой профессии. В этом мире. А хотелось… Хотелось, чтобы просто рядом был тот, к кому я бы могла прижаться, расплакаться и рассказать обо всем.
Но сильного плеча рядом не было. Имелось лишь хрупкое. Женское. В белом халате.
– Да, – выдохнула, чувствуя, как внизу живота начала медленно вить кольца ледяная змеюка.
– Что ж, рассказывайте, – произнесла госпожа Льдова.
Всего несколько слов. Но они были сказаны с… мягкой силой. Той, которая вселяет надежду, уверенность, не позволяет удариться в слезы и начать жалеть себя.
Дана Льдова смотрела на меня. Прямо и открыто. И
