Как вам живется в Париже - Кандала Тамара Ивановна

— А ты ещё не слышала их любимый тост! — он встал в позу: — «Чтобы мы никогда не усомнились в том, что заплаченное стоит полученного!» Абсолютный перл!

Так случилось, что в это самое время, в рамках обмена школьников, в Лондоне оказалась моя Машка. Она хоть и хорохорилась, уезжая, говоря, что наконец-то поживёт как «свободный человек, а не как рецидивист, отбывающий срок», скучала, куксилась и звонила домой, узнать «как поживает Долли».

Я позвонила Арсению, попала на Нику и попросила разрешения дать Маше их телефон. Ника искренне обрадовалась, взяла телефон Машиной школы и немедленно ей позвонила.

Не знаю подробностей их первой встречи, не очень представляю, что такого особенного они нашли друг в друге, но между ними возникла симпатия, которая с Машиной стороны (несмотря на лёгкую ревность к Арсению) перешла в полное обожание. После её приезда я только и слышала по самым разнообразным поводам: «А Ника сказала… А Ника считает… А Ника бы так не сделала…»

Сначала их объединила любовь ко всякой живности (моя дочь ещё в малолетнем возрасте решила стать ветеринаром и не отступила со временем от своего решения ни на йоту). Почти всё свободное от Машиных занятий время они проводили в лондонском зоопарке, который считается, между прочим, одним из лучших в Европе. Они нашли себе там любимицу — чёрную гориллу Бетти с совершенно человеческим лицом и нежнейшей, как утверждала моя дочь, улыбкой. Они подолгу простаивали перед её клеткой, так что та начала уже их узнавать и оказывать явные знаки внимания.

Маша, в качестве учебного задания, вела дневник на английском, где подробно описывала и забавно интерпретировала поведение своих любимиц. По приезде она дала мне этот дневник прочесть (всё-таки романо-германское отделение) и там, почти на каждой странице повторилось одно и то же. «…Сегодня Бетти в знак особого внимания всё время показывала нам фиги. Ника так хохотала, что развеселила Бетти, та возбудилась, стала колотить себя кулаками в грудь и трясти клетку, пытаясь пробиться к нам… Ника, к всеобщей радости посетителей, научила заморского попугая говорить по-русски «я рруский… хочу в ррразгул… сррразу… Хохотали все…», и опять бесконечные «… Ника сказала… Ника предложила…» и т. д. И ещё, крупными буквами, обведёнными в рамочку: «Сегодня, при упоминании Мадонны, приходит на ум сначала певица, и только потом Пресвятая Дева». Не знаю уж, сама она до этого додумалась, или это было одно из замечаний Ники.

Когда я спросила её по возвращении, чем её, всё-таки, так очаровала Ника, она заявила с вызовом, что «она настоящая».

— В каком смысле? — пыталась определиться я.

— В том смысле, что большинство людей «fakes», — использовала она новое любимое английское словечко, — а Ника «the real one». И, главное, ей ничего не надо объяснять (это был камешек явно в мой огород). У меня, вообще, новое кредо — если надо объяснять, значит не надо объяснять, — заявило моё чадо.

По воскресеньям Арсений возил их в английские пригороды, на антикварные базары, показывал старинные замки, в один из которых они были даже приглашены на five o’clock tea.

«У сэра был огромный лысый многоэтажный череп, и когда он говорил, у него шевелились одновременно уши и нос», — описала хозяина моя наблюдательная дочь. И ещё: «Аристократизм антидемократичен уже по своему понятию — аристократ сознательно противопоставляется народу — демосу».

Сразу же за этой записью у неё шла ещё одна, довольно длинная, но тщательно заштрихованная, а потом ещё и закрашенная чёрной краской.

Только потом, намного позже, когда все уже всех оплакали, она рассказала мне, что произошло в этом доме.

Сестра хозяина, или его тётушка (Маша так и не поняла, кем она ему приходилась), довольно странная, костлявая, похожая на лошадь особа, говорившая очень мало и каким-то утробно-чревовещательским голосом, очень пристально разглядывала Нику с Арсением, что категорически не принято в английском «хорошем обществе». Там, в этом обществе, принято даже о погоде разговаривать экивоками и никогда не отвечать на вопрос прямо. А уж высказаться категорически по какому-либо поводу (что очень свойственно русским) вообще считалось верхом экстравагантности. Потом вдруг она взяла их за руки и сказала своим замогильным голосом, при этом буквально вперившись в Нику взглядом: «Вы муж и жена, соединённые на небесах… Вы будете любить друг друга вечно… Но продлится это очень недолго…»

Эти три противоречащие друг другу фразы смутили всех, но больше всех хозяина дома. Он даже чай пролил на скатерть и покраснел всем своим холмистым черепом. И только автор этого противоречивого высказывания, тётка-лошадь, ничуть не смутившись, продолжала грызть бисквиты своими крупными жёлтыми зубами.

На обратном пути, в машине, никто к этой теме не вернулся. Казалось, инцидент был исчерпан.

Однако, Маша перед тем, как дать мне прочитать дневник, сразу по приезду из Лондона, эту запись старательно замазала.

А Ксенька собралась в Лондон.

Когда она объявила мне об этом, я, давшая себе слово больше в эту ситуацию не вмешиваться, не выдержала и решила, что даже если мне придётся лечь костьми на её пути или её связать, я этого не допущу.

Мне, впервые за двадцать пять лет нашей дружбы, было за неё невыносимо стыдно. Я знала её сына лучше, чем она. И я понимала, что он свой выбор сделал и никогда не отступится. Он вообще никогда ни от чего не отступался. Ксения же вошла в штопор и остановить её было невозможно, как сброшенную бомбу. Как камень невозможно вернуть обратно в бросившую его руку.

Я приехала к ней накануне её намеченного отъезда. За первые же десять-пятнадцать минут она умудрилась довести меня до чудовищной мигрени. Она методично складывала вещи в чемодан. Потом также методично их выкладывала. И тут же всё начинала сначала. И при этом говорила… говорила…

— Ну, вот, и куда ты едешь? Где ты будешь жить? В плохой отель ты не захочешь, хороший стоит в Лондоне бешеных денег. Не думаю, что на этот раз Арсений будет оплачивать тебе пребывание.

— Я и не собираюсь в отель! С чего бы это! У меня там сын живёт. Родной!

— И как ты себе это представляешь? Он отсюда сбежал из-за тебя. И ты собираешься жить там с ними под одной крышей? Или ты думаешь, что он выгонит Нику и поселит тебя вместо неё?

— Ну не выставит же он меня за порог! Свою родную мать!

— Ещё как выставит! — мне приходилось быть безжалостной в надежде, что она хоть что-нибудь услышит.

Ксения оставила в покое свой чемодан, села на кровать и закурила сигарету. Курила какое-то время молча. Потом у неё из глаз полились слёзы. Ксенька так не плакала никогда. Она легко могла впасть в истерику, громко рыдать, подвывая, но вот такие тихие слёзы я видела впервые.

— Я не отдам ей его, — сказала она с каким то отчаянным спокойствием, — я положу на это свою жизнь.

— Значит ты положишь жизнь на то, чтобы сломать сразу три жизни, включая свою собственную.

На самом деле в этот момент речь шла уже о четырёх жизнях. Но об этом ещё никто не знал.

— Моя жизнь не стоит ничего, — продолжала Ксения так же спокойно, — Арсений был моим единственным оправданием. Единственным смыслом. Самым главным моим достижением. И я не собираюсь делить его с этой сучкой — я не для неё его растила. Когда я представляю их вместе, я… я готова её убить. Что и проделала в мыслях уже много раз… И не пытайся меня остановить. Я всё равно поеду. Отныне я буду там, где будет он. Я не дам ей проходу. Я отравлю ей существование.

В ней была такая одержимость, такая абсолютная уверенность в своей правоте, что я поняла, что взывать к здравому смыслу в данном случае бессмысленно.

— И потом, — продолжала она, потушив сигарету и тут же закурив новую, — почему ты считаешь, что вообще имеешь право вмешиваться в эту историю? Арсений не твой ребёнок, она, как ты утверждаешь, никогда не была твоей близкой подругой, и из всех участников этого кошмара я одна, опять же как ты утверждаешь, являюсь тебе близким человеком. Значит ты должна быть однозначно на моей стороне.