Фэй Уэлдон - Ненавижу семейную жизнь
И вот теперь Хетти держит флакон на работе и душится, когда вдруг вспомнит о духах. После чего Хилари поднимает голову, принюхиваясь, и разражается вариацией на тему: “О господи, вы что же, душитесь? А я думала, сейчас в моде все au naturel[9]: феромоны и прочее”. И потому Хетти ей назло душится еще крепче.
Хетти заглядывает в кабинет Барб и спрашивает, не хочет ли та поехать вместе домой на такси, но Барб отвечает, что у нее нет дома. Хетти не углубляется в эту тему. Ей и в самом деле хочется успеть домой к купанию Китти. Теперь, когда она проводит день вдали от нее, она еще острее физически ощущает разлуку с ней. Как будто у нее отсекли часть ее существа и нужно поскорее вновь соединиться с дочерью. Она подбегает к дому на мягких, пружинящих подошвах, но когда входит в дверь, сидящая в высоком стульчике среди надежно ограждающих ее подушек Китти отворачивается и начинает реветь.
Хорошая няня и перспектива жизни после смерти
Розанна училась на курсах продавцов в Австрии, и привычка аккуратно складывать белье, развешивать одежду и ставить все на полки, казалось, вошла в ее плоть и кровь. Одежду она подбирала по цвету, тарелки расставляла точно по размеру. Где бы она ни появлялась, она всюду приносила с собой порядок, как и Агнешка. Находящиеся под ее присмотром дети были всегда ухоженные, чистые, волосы причесаны, ногти подстрижены. Джордж постоянно отправлял в ее комнату в полуподвале сундуки без ручек, потемневшее серебро, порванные холсты, и Розанна ловкими руками все чинила, полировала, восстанавливала, так что ее вмешательство было почти и незаметно, потому что Джордж любил, чтобы вещи сохраняли свой изначальный вид, и вообще это должны были быть не столько вещи, сколько “свидетели прошлого” — он выставлял их на продажу в своей антикварной лавке.
Мужество и выдержка изменили Розанне всего один раз, это случилось, когда мы всем семейством отправились путешествовать по Бретани с палатками. То было время, когда Англия рвалась жить на природе, вползать на животе по мокрой траве в зеленую парусиновую палатку на одного человека и разогревать фасоль и сосиски в консервной банке на примусе. То ли дело туристы-французы: палатки у них большие, высокие, ярко-оранжевые, из прочного материала, их поддерживают металлические стойки немыслимо сложной конструкции, внутри просторно, хоть десять человек за стол усядутся: от стоянки французов летел восхитительный запах толченого чеснока. Страдая и от унижения, и от отсутствия удобств, Розанна расплакалась и топнула ногой, чем всех нас привела в изумление. Мы сразу же собрались и раньше срока уехали домой, к горячей воде и сухим постелям.
Когда дети были маленькие, жизнь казалась нам ужасно трудной, — потом, оглядываясь назад, мы поняли, какие то были райские деньки. Мы были молоды, полны сил, готовы к переменам, которые ждали нас на каждом шагу, мы были уверены, что знаем и понимаем жизнь лучше, чем родители, а дети пока еще слушались. Если им грозила опасность, мы просто хватали их под мышку и уносили. Потом они стали сами решать, что для них опасно, а что нет, и девочки нам говорили: “Ну мама, ну что за глупости, ты же знаешь, что мне можно доверять”, а когда мы слышали от мальчиков: “Ха-ха-ха, сейчас сбегаю куплю дозу уколоться”, то не знали, шутят они или говорят всерьез.
Серена каким-то чудом умудрялась и работать, и оставаться матерью и женой, меня же, кроме работы, едва хватало только на детей. Не было мужчины, который привычно делил бы со мной постель по ночам, хотелось чувствовать зимними ночами его привычное тепло — я уверена, до появления в домах центрального отопления браки были прочнее, — но я видела и преимущества одинокой жизни.
Возможно, вначале Серена была очень счастлива с Джорджем, но потом, когда к ней пришел успех и появились деньги, от счастья не осталось и следа, впрочем, у него был довольно трудный характер, даже по меркам того времени. Он держал ее в подчинении, постоянно выражая недовольство, по несколько дней дулся — не потому, что она что-то сделала не так, а потому, что она такая, какая есть: легкомысленная, неряха, ничего не понимает в живописи, покупает себе слишком много туфель, слишком заботится о родных. Слишком легко прощает, совсем не интересуется политикой, слишком похожа на его мать — ну что она могла со всем этим поделать? Я иной раз думала, что ему даже предлога не нужно, чтобы ее шпынять; наконец и ей и ему становилось просто невмоготу, дом погружался во мрак, друзья обходили их стороной, дети плакали, валяли дурака, простуживались, болели. Как будто солнце скрылось за тучей, а потом вдруг тучу словно ветром уносило, Джордж снова становился прежним.
Как только Розанна получила свидетельство об успешной сдаче экзамена по английскому языку, на что ушло больше года, она вернулась в Австрию, оставив нам вместо себя свою подругу Веру, ту самую, что потом вышла замуж за молодого индуса и жила с ним долго и счастливо. Розанна много лет писала Серене и Джорджу и мне тоже, постепенно переписка сменилась поздравительными открытками на Рождество, а там и вовсе заглохла, как всегда и бывает в жизни. Думаю, она вышла замуж и у нее дети. Ей сейчас за пятьдесят, но я так ясно вижу ее ласковое, спокойное, миловидное лицо, ее ловкие, быстрые руки, которые так красиво, быть может чуть лихорадочно, стирают, гладят, складывают пусть даже самый маленький кусочек ткани. Не исключаю, что она умерла — сорок лет срок немалый, даже в наш век здоровья и долголетия, но не хочу об этом думать.
Серена пережила под наркозом классический опыт жизни после смерти. Она поднималась по длинному, темному, теплому коридору вверх, к яркому свету, а навстречу ей в коридоре открывались двери, и из них появлялись люди — друзья, родные, — не совсем люди, земные, из плоти и крови, а скорее их души, они ее приветствовали, поддерживали. Некоторые из них еще жили на земле, некоторые умерли. Серена ощущала их огромную любовь к себе, теплоту, понимание и радость, что они увиделись. “И Розанна была среди них, — рассказывала Серена, — и Вера из Австрии в своем сари, и все, кто когда-то помогал мне по дому. Удивительно, правда? И даже убиравшая дом миссис Кавана, вечно взлохмаченная, с бородавками, из которых росли волосы, это она рассказывала, как привязывала свою маленькую дочку к ножке стола и заставляла есть с пола, потому что однажды ребенок не захотел есть ножом и вилкой и стал есть руками. (“Раз ты ешь как собака, и обращаться с тобой будут как с собакой”.) Девочке было всего три года”.
— Думаю, миссис Кавана считала, что делает это для блага дочери, — сказала я, — и все равно я никогда не любила оставлять с ней Джейми и Лалли. Ты всегда была большей оптимисткой, чем я: верила, что с Оливером и Кристофером ничего плохого не случится. Но как приятно узнать, что даже худших из нас могут простить.
