Элизабет Гейдж - Мастерский удар
При этих словах Джули дернулась, как от удара током, и снова словно заледенела, не отнимая руки и наблюдая, как его пальцы ласкают ее безвольную ладонь.
— Подумай об этом, дорогая. Мы хотим, чтобы ты была счастлива, Джули. Ты наша дорогая девочка, и мы желаем тебе только добра.
Антон коснулся одеяла, закрывавшего Джули до самой шеи, и медленно стянул его, открыв пижамную куртку, светлое пятно в темноте, старомодную фланелевую, почти детскую куртку.
— Скажи, что ты попытаешься, -дрогнувшим голосом упрашивал он.
Джули ничего не ответила.
Отец потянулся к верхней пуговице куртки, расстегнул ее, потом медленно, по одной расстегнул остальные. Джули молча смотрела, как обнажается упругая грудь.
— Джульет, — пробормотал он, — моя прелестная Джульет…
Глаза девушки, широко открытые, бессмысленно уставились в пустоту. Она не пошевелилась даже, когда Антон, наклонившись, коснулся губами ее соска.
Глава 11
В гостиной маленького деревянного домика было тихо и уютно. Мать сидела в старом кресле с прямой спинкой и вязала. Дочь, стройная четырнадцатилетняя девочка, лежала на животе, прямо на лоскутном ковре, задумчиво жевала кончик карандаша и читала учебник по истории, лениво болтая голыми ногами, торчавшими из джинсов.
Отец, не успевший переодеть рабочий комбинезон, сидел на диване и смотрел на свою семью. Ни жена, ни дочь не замечали усталого отчаяния в его серых глазах.
Он был высок, широкоплеч, крепко сложен-словом, впечатление производил внушительное. И только приглядевшись, люди замечали задумчивый-мечтательный взгляд и понимали — Мак Боллинджер никогда не воспользуется своей силой и никому не причинит зла. Наоборот, в округе его считали немного тронутым, не от мира сего. В нем было что-то странное, особенно в его близости к природе, в том, как он чувствовал дерево. Именно благодаря этой своей способности он решал любые проблемы, касавшиеся строительства домов или отделки, с такой легкостью и изобретательностью, что славился по всему штату. Казалось, что, работая, он создавал поэмы из дерева и камня, отдавая им часть своей души. И как все поэты, Мак приступал к очередному творению, только когда был готов и хотел этого. Согласитесь, такой человек может давать повод для непонимания! Однако соседи понимали его и даже защищали в случае недоразумений.
Но сегодня во взгляде Мака не было обычной мягкости. Он смотрел на свою маленькую семью, как человек, которого грубо пробудили от сна и заставили вернуться к ужасной реальности.
Хелен, его жена, взглянула на дочь и вновь принялась считать петли. Какой спокойной и безмятежной казалась со стороны эта сцена! Жена и дочь заняты своими обычными, повседневными делами, а глава семьи после тяжелого дня отдыхает в доме, выстроенном его собственными руками в том самом городе и на той самой улице, где он родился и вырос.
Но судьба все изменила. Хелен вязала для Фрэнси свитер на размер больше, чем нужно. Девочка все еще росла, и пока ей было что носить. Хелен вязала свитер для взрослой Фрэнси, той Фрэнси, которую она никогда не увидит. Не доживет, потому что смерть Хелен не за горами. Все это знали. Последнее лето с мужем и дочерью… Узорчатый свитер, непрочная связь с будущим, которое она не разделит с семьей, последний протест против пожирающей тело болезни…
Так похоже на Хелен — сидеть и спокойно вязать свитер, который дочь будет носить только после ее смерти. Мягкая и спокойная, Хелен обладала стальной силой воли и чуть-чуть едким чувством юмора по отношению к жестокой бессмысленности этого мира.
Мать и дочь были похожи друг на друга каким-то странным образом, совсем не физически. Фрэнси не унаследовала ни тонких каштановых волос, ни золотистых глаз Хелен — девочка уродилась жгучей брюнеткой со сверкающими зелеными глазами — ни овального лица и болезненно-желтоватой кожи. Она пошла в родню Мака.
Нет, сходство было более неуловимым, внутренним, духовным. Именно характер Хелен передался Фрэнси, ее спокойно-решительное отношение к миру, ее невызывающее чувство собственного достоинства. Но если к силе и энергии Хелен примешивалась горечь разочарования и временами некоторая резкость, то характер у Фрэнси был поистине солнечный.
От Мака девочка унаследовала творческие способности: все говорили, что математический талант дочери — отражение таланта отца, на счету которого не одна техническая новинка. Правда, Фрэнси в отличие от отца совершенно не была склонна к созерцательности. Мак любил сидеть и наблюдать, как вокруг кипит жизнь. Фрэнси, порывистая, решительная, несгибаемая, сама создавала свое счастье.
Мак, высоко заносившийся в своей отцовской гордости, любил говаривать, что во Фрэнси слились лучшие черты ее родителей и ничего не осталось от их слабостей.
Только любовь к дочери не давала Маку впадать в полное отчаяние каждый раз, когда он смотрел на жену. Хелен все время худела-утренний ритуал взвешивания стал для Мака кошмаром, уничтожавшим его решимость мужественно встречать каждый новый день. С каждой неделей в ее глазах прибавлялось боли, которую она не выражала словами, боли, возникавшей скорее от печального знания того, как неумолимо приближается срок разлуки с семьей, чем от физических страданий.
Только сосредоточиваясь на Фрэнси и постоянно уверяя себя в ее силе и способностях, Мак мог вынести предстоящий ужас расставания с Хелен и сознание, что именно ему, мужчине, придется пережить жену и одному воспитывать Фрэнси.
Он снова посмотрел на дочь. Казалось, она почувствовала этот пристальный взгляд, потому что, не переставая болтать стройными ножками, подняла глаза на отца и улыбнулась. Мак заставил себя весело подмигнуть ей.
Он восхищался Фрэнси, но не переставал волноваться за нее. Несмотря на всю свою энергию и жизнерадостность, Фрэнси была очень чувствительной и уязвимой, а блестящие природные способности вовсе не служили броней от жестокости окружающих и несправедливости мира — ее застенчивость и одиночество среди одноклассников доказывали это.
Кроме того, девочка обещала стать необыкновенной красавицей, а ведь красота-Мак знал это-служит источником многих страданий.
Сама мысль о том, что Фрэнси могут причинить зло, была для него невыносима. Вот и теперь его лицо исказила болезненная гримаса. Фрэнси, давно научившаяся чувствовать отцовскую тревогу, снова улыбнулась ему ободряющей, почти материнской улыбкой.
Но тревога не проходила. Мака просто убивало то, что он не в состоянии защитить дочь — вот Хелен, та справилась бы с этим…
Что будет с Фрэнси после того, как Хелен уйдет? Сумеет ли она скрыть свою боль за жизнерадостной улыбкой, как ее мать ухитрилась прятать страдания под маской спокойствия и твердости? Или девочка замкнется, уйдет в себя, попытается заглушить боль учебой, работой, подобно тому, как Мак всю свою жизнь стремился найти убежище в сказочном мире фантазии? Кто скажет, что произойдет с Фрэнси на опасном пути от отрочества к юности? Мак, во всяком случае, этого не знал. Оставалось уповать только на природное упрямство Фрэнси и на ее уверенность в себе, которой не хватало ее родителям.
