Оттепель. Льдинкою растаю на губах - Ирина Лазаревна Муравьева
— Ну, все, начинайте! — сказал Егор Мячин.
Перед колхозным домом, на который сбоку налезали золотые початки кукурузы, расположились двое: Геннадий Будник и сидящая на ступеньках Инга Хрусталева, горло которой было демонстративно обмотано толстым платком.
— Я был молод, дерзок, глуп, — звонко запел Будник, — я надеялся на чудо! Ты же мне дала отлуп, и уехал я отсюда! Я уехал навсегда! Я забыть тебя пытался! Не влюблялся никогда! Нецелованным остался!
— Эх, тут бы вместо «нецелованным» другое бы слово пришлось очень кстати! — пробормотал себе под нос Хрусталев. — Не умеют у нас сценарии писать. Ведь вот кукурузу растят, да какую! А как поглядишь на сценарий, так — дрянь! Сейчас моя «бывшая» всем вам покажет!
Но «бывшая», то есть Инга, не собиралась ничего показывать. Она не запела, в пляс не пустилась, а только горько посмотрела на Будника и принялась ощипывать какую-то весьма фальшивую ромашку, беззвучно шевеля губами.
— Молчишь? Презираешь меня? — воскликнул Будник. — Ну, что ты все время молчишь?
— Молчу, потому что с утра пропал голос, — просипела колхозница. — Платок-то заметил? Совсем не могу говорить!
— Прости меня, Ирочка! Ира! Прости! Да я же тебя, Ира, с детства люблю! Зачем мне Маруся? И свадьба зачем?
Инга развела руками и опять просипела совсем уже что-то невразумительное. При этом из глаз ее хлынули слезы, от чего любому дураку должно было стать понятным, что ей бы хотелось сейчас объяснить и врезать ему правду-матку, но голос… Будник опустился было рядом с ней на ступеньку и чуть не схватился за эту ромашку своей далеко не рабочей рукой.
— Иди ты! — Она запылала, вскочила. — К Марусе иди! Там тебя заждались!
Мячин захлопал в ладоши:
— Снято! Снято! Что скажете, Федор Андреич?
— Федя! — из глубины души ахнула Регина Марковна. — Да что тут сказать? Худсовет разве примет?
— Я уговорю, — властно произнес Кривицкий. — Он примет. И даже «спасибо» нам скажет. А ты иди в жопу, Регина. Без паники.
Перед самым обедом Мячин подскочил к Кривицкому с папками эскизов.
— Федор Андреич, вы только взгляните! Вот наши костюмы. Другие нам не подойдут, это ясно.
Проголодавшийся Кривицкий вынул из кармана две баранки, одну протянул стажеру. Егор откусил половину.
— Вы видите? Это же класс! Это же…
— Прожуйте, прожуйте, а то ведь подавитесь, — пробормотал Кривицкий, разглядывая эскизы. — Да, класс. Телогрейка-то, а? Хоть в ней по Парижу гуляй! Вот ты там ведь не был, Егор?
— Нет. Откуда?
— А я побывал… — По лицу Кривицкого разлилось радостное недоумение. — Да, я побывал. С Министерством культуры. И это, скажу тебе, сказка, Егор! Два года прошло, а забыть не могу! Как бабу какую! Не вру ни минуты!
— Так, значит, меняем художника, да?
Радостное недоумение сменилось гневом:
— Как это «меняем»? А Ольга Филипповна? Ты что тут интриги плетешь? Не получится!
— Но, Федор Андреич, вы сами сказали…
— Чего я сказал? Да, сказал! Хорошо! Эскизы хорошие, вот что сказал. А больше я ведь ничего не сказал! И не интригуй тут! Не выйдет, ты слышал?
Люся Полынина зашла в «стекляшку» и столкнулась там с тем самым парнем, которому утром пришлось заказать пропуск. Она видела, как он крутился потом на пробах с огромной папкой, но зачем крутился и что было в этой папке, не знала.
— А! Ты! — радостно сказала бесхитростная Люся, которая с раннего детства ко всем обращалась на «ты». — Как дела? Понравилось тут, на «Мосфильме»?
— Понравилось, — уклончиво ответил незнакомец. — Но я же сказал вам, что я не актер. Эскизы костюмов принес показать… Не знаю… Не примут, наверное.
— Работаешь кем?
— Я просто закройщик в одном ателье.
— Ты просто закройщик? — Она удивилась еще больше и даже приоткрыла рот. — Ну, скажешь ты тоже! Ты — просто закройшик? Ни в жисть не поверю!
— А вы — оператор?
— Я? Да, оператор. Я — Люся, — сказала она, широко улыбнувшись.
— Я — Саша Пичугин, но все зовут Санчей. — Вдруг у Пичугина порозовело лицо: — А этот, вон там, — не Георгий Юматов?
— Да, Жора Юматов. Тебя познакомить?
— Ну, что вы! Неловко.
— Чего там «неловко»! Юматов, ты занят?
Георгий Юматов приподнял стакан.
— Для вас никогда, синьорина Люсьена!
— Садись к нам. Вот это Юматов Георгий, а это вот — Санча Пичугин, мой друг.
И вдруг почему-то смутилась, замялась. Хотя была женщиной очень выносливой.
Глава 17
Один божий день отличается от другого не только погодными условиями. Совсем не тем он отличается, что восьмого, например, июня горело багровое солнце, а в ночь на девятое так полило, что утром в квартирах включили рефлекторы и холод настал на земле, будто осень. Бывают, если вы присмотритесь, целые куски времени — как будто бы смазанные, никакие. Поели вот утром яичницу. Ладно. Потом на работу поехали. Ладно. С работы домой — пора, стало быть, ужинать. Болела слегка голова, но прошла. Жена сидит в новом уродливом платье. Пусть носит, меня это все не касается. Луна поплыла сквозь тягучее облако. Ну, значит, и спать. Сновидений вам сладких. Но бывают такие полчаса, иногда даже меньше, когда все сгущается и нарастает. И люди затягиваются в воронку. А эта воронка и есть сама жизнь, ее непредвиденные обстоятельства.
Хрусталев никак не ожидал, что после того, как закончились пробы, к нему подойдет его «бывшая» и тут же попросит ее подвезти. Он не успел даже чертыхнуться, хотя сердце и подсказывало ему, что нужно избегать всякой близости с этой женщиной и даже в машине с ней вместе сидеть опасно и вредно. «Бывшая» при этом своим сиплым голосом успела, разумеется, напомнить, что он через час обещал своей дочери поехать в Серебряный Бор за корягами. Об этом он начисто, кстати, забыл, поскольку Марьяна ждала, чтобы вместе пойти на какую-то модную выставку. Хрусталев начал думать, что же теперь делать, но в эту минуту на улицу из проходной, очень возбужденные, вывалились Егор Мячин и этот его «Сен-Лоран» и сразу вдвоем устремились к машине.
— Какая удача! Ты нас подвезешь?
А сами уже на сиденье.
— А как же? Теперь вас не вытряхнешь.
— Нам только к метро, а уж дальше
