Салли Боумен - Дестини
– Да, – ответил Хьюго уже твердо. – Очень.
– Я бы хотела… – Брови Луизы чуть нахмурились. – Мистер Глендиннинг, не могли бы вы отпустить Эдуарда сейчас же? – Она взглянула на крохотные часики компании де Шавиньи у себя на запястье – золотые, на бархотке, по моде, которую ввела она. – Я хотела бы поговорить с вами… об успехах Эдуарда… и еще о многом. Я чувствую, что должна заранее составить планы… его дальнейшего образования, вы понимаете. Но все так неопределенно… эта ужасная война! Я была бы вам очень благодарна за совет…
– Ну разумеется. – Хьюго, как показалось Эдуарду, попробовал отвесить нелепый полупоклон. – Я буду в восторге. И в любом случае мы на сегодня уже почти закончили, и…
– Чудесно! – Луиза одарила его чарующей улыбкой, словно ждала, что он откажет в ее просьбе, хотя все трое прекрасно знали, что это было невозможно.
– Эдуард, милый, так иди. Я думаю, у тебя найдется чем заняться.
– Не сомневаюсь, – сухо вставил Хьюго, и, когда Эдуард быстро шагнул к двери, их глаза на мгновение встретились. В выражении глаз Хьюго Эдуард уловил насмешку и понимание. Они тотчас исчезли – Хьюго просто стоял с академическим видом, элегантно взъерошенный и безнадежно схваченный капканом. Эдуард закрыл дверь за собой.
Он с раннего детства замечал гипнотическое действие, которое его мать оказывала на мужчин. Его позабавило, но и слегка раздражило, что и Хьюго не стал исключением. Появление его матери в классной комнате во время занятий он мог объяснить только случайным капризом. Прежде она не проявляла ни малейшего интереса к его успехам, никогда не спрашивала о Хьюго. Эдуард давно пришел к выводу, что в обычной своей манере она практически забыла про существование его учителя.
Минут через сорок он обнаружил, что, видимо, ошибался. Он вернулся в классную комнату за томиком Донна, решив переписать для Селестины стихотворение, которое прочел Хьюго. Из комнаты не доносилось ни звука, и он спокойно открыл дверь.
Хьюго и его мать были сплетены в яростном объятии. Его мать сняла шифоновый жакет. Голова Хьюго прижималась к ее груди. Она была спиной к двери. Они не заметили, что он на них смотрит.
Эдуард закрыл дверь так же бесшумно, как открыл, и вернулся к себе. Где-то в глубине он давно подозревал, что его родители неверны друг другу; он полусознавал, что у его матери есть любовники, но отгонял эту мысль.
Но это! Давно ли, думал он. Давно ли?
На столике у кровати стояла бутылка с минеральной водой и стакан. Он схватил стакан и в ярости швырнул его в ближайшее зеркало.
На следующее утро он половину урока выжидал подходящую паузу. А тогда взял карандаш и уравновесил его на пальце.
– Скажите, – произнес он, когда Хьюго поглядел на него. – Скажите, вы трахаете мою мать?
Наступило короткое молчание. Эдуард тщательно выбрал именно этот термин для пущего эффекта, но лицо Хьюго осталось невозмутимым. Он открыл лежавшую перед ним книгу.
– Да. Собственно говоря, это так.
– И давно?
– Практически с тех пор, как меня наняли. Более или менее. – Хьюго провел рукой по лбу. – Это что-нибудь меняет?
– Я просто хотел выяснить. По-моему, мне следует знать. – Эдуард помолчал. Он чувствовал себя поразительно спокойным. – Вы в нее влюблены?
– Нет. – Хьюго тоже помолчал. – То есть не в том смысле, который вы подразумеваете.
– Но перестать не можете?
– Нет. – Хьюго отвел глаза. – Мне было бы крайне трудно… перестать.
– Но вы чувствуете себя виноватым? Зная, что мой отец во Франции? Что в любую минуту его могут убить?
Новое молчание было долгим. Наконец Хьюго закрыл книгу перед собой.
– Из-за этого я себя ненавижу. Если это может послужить вам утешением.
– И все-таки продолжаете?
– И все-таки продолжаю.
– Так… – Карандаш в пальцах Эдуарда переломился пополам. Он тщательно сдвинул половинки на столе. – Ну… Спасибо, что вы ответили на мои вопросы. Но ведь вы сами однажды сказали, что на вопросы надо отвечать. Всегда. Не уклоняться. Насколько я помню.
– Я это сказал? – Хьюго слегка улыбнулся. – Ну, в таком случае я был прав. – Он помолчал. – Хотите продолжать занятия или предпочтете, чтобы я ушел?
– Мне бы хотелось продолжать.
– Поэзия?
– Пожалуй, нет.
– Очень хорошо. – Он посмотрел в окно уже на два черных провала среди домов напротив. – Так вернемся к «Войне и миру».
– Я бы предпочел математику.
– Как хотите. – Хьюго раскрыл учебник. – Вы совершенно правы, – сказал он, посмотрев на Эдуарда. – Ведь даже когда к ней нет особых способностей, ее точность успокаивает, правда? Ни парадоксов, ни путаницы. Все строго, точно. Совсем не так, как в литературе.
– Или в жизни, – сказал Эдуард, и они улыбнулись друг другу.
В маленьком кабинете за спальней Эдуард, когда они только устроились в Лондоне, повесил карты, схемы и календари, на которых разноцветными булавками и флажками отмечал ход войны. Вначале он с большим старанием следил за всеми наступлениями и отступлениями, сражениями и значительными рейдами. После знакомства с Селестиной он еще продолжал этим заниматься, но небрежнее. И на том же календаре с помощью секретных значков, понятных только ему одному, фиксировал чудесный ход своей первой любви. Поэтому пометки, касающиеся Селестины – всегда красными чернилами, – соседствовали с пометками, касающимися войны, – всегда синими чернилами. Сперва бессознательно, а затем и извлекая веселое удовольствие из этой параллели, он начал ассоциировать судьбу Селестины с судьбой его родины.
Ему было отвратительно видеть очертания Франции под властью немецких флажков, ему было отвратительно думать о Селестине, заключенной в тесной квартире на Мейда-Вейл, зависящей от покровительства дряхлого англичанина. Он грезил, как обе они будут освобождены от тирании. Армии Свободной Франции освободят ее, а Селестину освободит он. Как только кончится война, он увезет Селестину во Францию, на ее родину, и будет заботится о ней. И они поженятся. Однако мысль о том, как он заговорит об этом с папа, была жутковатой, и он предпочел от нее отмахнуться. Для этого еще будет время, а пока он рисовал в мечтах квартирку, которую купит для нее, – с видом на Люксембургский сад, решил он, – и о долгих-долгих часах, которые они будут проводить в этой квартирке каждый день, и о подарках, чудесных подарках для нее. Пока этот план он хранил в тайне. У него не хватало духу рассказать о нем Селестине – вдруг она рассердится или огорчится? А Жан-Поль, единственный другой человек, которому он мог бы довериться, для этого не подходил.
Беда была в том, что беззаботная откровенность, прежде такая естественная в разговорах с Жан-Полем, куда-то исчезла. Он не вполне понимал почему, только чувствовал, что это как-то связано с Селестиной, но в течение прошедшего года между ним и братом возникла какая-то тень. Отчасти, думал Эдуард, потому, что Жан-Поль был все время в большом напряжении. С утра до вечера он был занят делами в штаб-квартире Свободной Франции, а чуть освобождался, то пил и кутил с такой же бешеной энергией. Еженощные бомбежки, постоянное недосыпание, непрерывная опасность увечья или смерти вымотали нервы всем, в том числе и Эдуарду, который жил в вечном страхе, что среди бомб, сыпавшихся на Лондон, найдется такая, которая попадет в квартирку на Мейда-Вейл. Следовательно, скорее всего дело просто в перенапряжении. Однако, когда Эдуард был честен с собой, он понимал, что уклоняется от истины.
