Сначала повзрослей - Маша Малиновская
Через пару часов я прощаюсь с девчонками. Ещё бы с удовольствием побыла, да только мне готовиться к занятиям нужно. И договор прочитать, что Злата дала, там уже вся конкретика. Когда, сколько часов и за какую оплату я буду работать. Хотя, признаться честно, если бы не было выбора, я бы и бесплатно поработала, для опыта. Но раз уж предлагают оплату, отказываться не буду. Деньги тоже нужны, что там одна стипендия.
— Жень, а поводу обрезков я серьёзно, — говорит Аня, когда я иду в подсобку за своей курткой. — Тебе тренироваться нужно, а ткани недешёвые. А эти всё равно на выброс, если никто из нас не заберёт.
— Спасибо, — киваю и решаю посмотреть, что можно взять. Я как раз хотела попробовать сшить себе домашний халат. Да и на диванные подушки у Германа Васильевича пора чехлы сменить.
В большом коробе скинуты отрезы разных размеров: от небольших, сантиметров по пятнадцать, до прилично поболее. Но мой взгляд привлекают куски тёмно-бордовой полупрозрачной ткани.
Сама не знаю, зачем, что буду с ними делать, но забираю именно их.
27
Попрощавшись с девушками, я выхожу из “Джаза”. Иду на автобус. Ехать совсем недалеко, всего две остановки, но я тороплюсь, поэтому пешком решаю не идти. Нужно сегодня успеть к семинару по материаловедению подготовиться, а ещё блины хотела испечь. Герман Васильевич вчера сгущёнки купил банку, не простаивать же ей без дела.
Свернув за угол здания, прохожу вдоль магазинов, а перед спуском к остановке вдруг замираю. Внутри что-то будто вспыхивает, словно включается внутренняя сирена, сигнализируя об опасности.
На углу остановки стоит парень. Высокий, одетый в тёмно-синие джинсы и чёрную толстовку. На голове капюшон, на шее болтаются ярко-салатовые наушники-лопухи, такого же цвета, как и кроссовки парня.
Я такие уже видела. Понимаю, что они сейчас модные, и могут быть у кого угодно, но не могу сдержать волну внутренней дрожи.
И не зря.
Парень поворачивается, и у меня внутри всё леденеет от страха и воспоминаний. Это Рокс — друг Руслана. Тот самый, что был с ним, когда мы познакомились на дискотеке. Странный, молчаливый, мрачный. И взгляд у него такой — тяжёлый, даже какой-то потусторонний.
И сейчас он смотрит на меня. Прямо в душу заглядывает. Пригвождает к месту, парализуя. Это лишь мгновения, но мне хватает, чтобы едва ли не удариться в панику.
Как раз подъезжает мой автобус, но я не решаюсь двинуться в его сторону, не хочу, чтобы этот Рокс видел, в какой район мне нужно. Он ведь обязательно скажет Руслану.
Я обхожу остановку с другой стороны и запрыгиваю в уже отъезжающую маршрутку. Какая попадается. Я даже направление не читаю. Потом выйду на следующей и пересяду уже куда мне нужно.
Грудь перестаёт так теснить лишь когда двери закрываются и маршрутка трогается с места. Приходится сжать пальцы в кулак, чтобы дрожь прекратилась.
— Девушка, оплачиваем проезд, — сердито напоминает кондуктор, а мне становится стыдно, что я молча села, будто собираюсь зайцем проехать.
— Да, конечно, — дважды роняю карту, прежде, чем приложить её к терминалу.
Вернувшись, я первым делом берусь за блины. Слишком нервный день, и уже не первый такой. Мне нужно отвлечься, поработать руками. Но уже через час готова целая стопка, а мне даже и одного съесть не хочется. И на подготовку к семинару настроиться не могу — мысли разъезжаются как ноги на льду, никак не получается их в кучу собрать. А для подготовки нужна концентрация.
Отложив конспекты на поздний вечер, я убираюсь, стираю и развешиваю свои вещи, меняю постельное бельё и в аккуратную стопочку складываю прошлую стирку, перед этим всё перегладив.
Между тем мой взгляд то и дело возвращается на часы. Шесть. Семь. Восемь. Германа Васильевича по-прежнему нет дома.
Конечно, не впервые он приезжает довольно поздно. Даже это скорее правило, чем исключение, но именно сегодня для меня это превращается в настоящую пытку.
Поехал к этой Екатерине? С ней проводит вечер? Решил не ждать воскресенья?
Может, она прямо сейчас демонстрирует ему свою новую сорочку, соблазняя? А я тут сгораю до тла от ревности.
Что же это за чувство такое — любовь? И зачем его всякие гении воспевают в стихах, песнях, отображают в картинах и скульптурах? Чем же оно прекрасно, если несёт такие сильные страдания?
Любовь ужасна. Беспощадно выжигает душу, а тело заставляет чувствовать себя нездоровым. Эти горячие приливы в груди, замирания сердца, дрожь в пальцах, головокружения… Мне не нравится!
Достаю из рюкзака обрезки ткани, что принесла из “Джаза”. На ощупь материя нежная, хотя и немного скользкая. Текучая, тяжёлая, хотя и тонкая, полупрозрачная.
Подхожу к зеркалу и прикладываю самый длинный неровный отрез к себе. Присматриваюсь. Я выгляжу старше. Сексуальнее, да, но ещё этот оттенок даёт мне какую-то тяжесть, что ли. Мне неуютно в нём.
Но что если Екатерина не просто так пошила сорочку именно из ткани такого цвета? Может, это любимый цвет Германа Васильевича?
В очередной раз со вздохом посмотрев на часы и ощутив очередную порцию горечи и жжения под рёбрами, я чувствую, что меня разбирает злость.
— Ну и ладно! — бросаю собственному отражению.
Рассердившись, сгребаю куски и иду к столу. Достаю машинку, измерительную ленту и нитки.
И вот через полтора часа у меня в руках красуется винно-бордовая, полупрозрачная, соблазнительная… штора. А точнее ассиметричный выкладной ламбрекен на кухонное окно.
В кухне только белый прозрачный тюль, и утром солнце бьёт прямо в глаза, когда завтракаешь. Там давно просился ламбрекен, тем более бордовый цвет есть в интерьере кухни.
Вот и замечательно. Будет польза от этой тряпки. Не всё же идеальное тело Екатерины перед Германом Васильевичем прикрывать.
Отпарив ламбрекен, я вставляю в корсажную ленту крючки и загоняю их в багет. Расправив, слезаю со стола и оцениваю работу.
Прекрасно. Кухонному окну в квартире Германа Васильевича винно-бордовый идёт куда больше, чем Екатерине.
Но едва работа завершается, я вдруг чувствую ужасную усталость. И даже не столько физическую, сколько эмоциональную. Силы иссякают вместе с запалом, и мне хочется лечь и расплакаться.
Беру конспект и ложусь, но перед глазами всё расплывается от влаги. Мне совсем не хочется думать о Германе Васильевиче и Екатерине, хочется запретить себе, но это так,
