Я тебя проучу - Лея Кейн
Пальцами сдавливает мои соски и губами ловит срывающийся с губ крик. Доводит меня до истерики, до онемения конечностей, до безумия. И открывает для меня одну простую истину: любовь — это не когда с человеком хорошо, а когда без него хреново. Я могу ненавидеть Богатырева, презирать, обвинять его во всех грехах и проклинать, но без него моя жизнь — бессмысленное существование.
Кончая в меня, он прилипает ко мне своей широкой грудью, придавливает меня к стене и тихо рычит мне в ухо. Горячий, пульсирующий, мокрый. Его сердце, долбясь о клетку ребер, рвется ко мне. Разговаривает с моим на одном языке. Растворяет нас обоих в гармонии друг с другом.
У меня нет сил пошевелиться. Я просто вишу на полотенцесушителе, обвив Богатырева ногами, и думаю, что если бы он не пристегнул меня, я бы действительно металась, царапалась, кусалась в попытках выбраться из-под него, сбежать, спрятаться. Потому что в теле ощущение, будто он пронзил меня до самой глотки.
Отстегнув мои руки, которые кольцом безвольно падают за его голову, Богатырев подхватывает меня под ягодицы и выносит из ванной. Укладывает на кровать и только тут неспешно освобождает меня. Ложится рядом, натягивает на меня одеяло и позволяет мне носом уткнуться в его грудь.
— Ты же пошутил про семь лет воздержания? — лепечу, стремительно засыпая от катастрофической усталости.
Он пальцами проводит по моей шее, убирая с нее растрепанные волосы, и тихо-тихо отвечает:
— Поспи, Рита. Я покурю — и продолжим…
Глава 12. Платон
Мне всегда будет ее мало. Тяга к ней хуже сумасшествия. Его можно тормозить пилюлями, а ее ничем не сдержать. Плещет через край.
Ступая босыми ногами по утренней росе, выхожу в сад, где закуриваю и, задрав лицо к небу, выдыхаю струю дыма. Это был не секс. Всего лишь затравка. Семь лет я не мог воспринимать других женщин в качестве партнерш. И шлюх снимал, и на стриптиз ходил. Дохлые номера. Член вставал только на нее. Раз за разом пересматривал видео с яхты и мастурбировал, как подросток. Кончал, представляя, как снова натягиваю ее. Как невинно она хлопает ресницами, глядя на меня. Как игриво прикусывает губу. Как стонет и извивается.
Во мне полыхает желание наказать ее за это — за то, что въелась в мозг, в душу, в тело. Врезалась на скорости и раскатала меня.
Обойдя березу, срываю молодой тонкий прут и обдираю листья. Он звенит, рассекая воздух. А я знаю, как порка таким прутом обжигает. Кажется, не хлещет, а располовинивает. То что нужно.
Докурив, возвращаюсь в дом. Краем уха слышу, как горничная с сиделкой обсуждают новую выходку моей мамаши — пришивание полотенец к шторам, но игнорирую. Я плачу им больше, чем они заслуживают, так что потерпят. Прохожу мимо гостиной, где эти ленивые курицы жалуются на адский труд, и прямиком отправляюсь в свою спальню.
Рита мирно спит, накрытая одеялом. Ни разу не пошевелилась, пока меня не было. Выдохлась, ведьма. Устала. Только я больше дрочить, глядя на нее, не намереваюсь. Вернулась в мою жизнь — будь добра, имей совесть!
Заперев дверь, задергиваю шторы и зажигаю свечи. Комната в их отблеске похожа на логово разврата. Темные тона возбуждают, внушают обреченность на муки.
Стянув с Риты одеяло, скольжу кончиком прута по ее позвоночнику, огибаю изящное тело, веду по бедру, наблюдая за ее мелкими подергиваниями. Ей нравится. Заводит. Распаляет. Слегка шлепнув по ягодице, бужу ее.
Напугавшись, приподнимается и группируется, заметив прут в моей руке.
— Это что, Платон? — выдыхает, обнимая подогнутые колени.
Тряхнув оружием, изгибаю бровь и отвечаю:
— Для наказания.
— Я снова сделала что-то не так?
Наклоняюсь к ней, кулаками прогнув матрас.
— Он не для тебя, Рита, — шепчу, вглядываясь в ее большие, полные паники глаза. — Ты держишь на меня обиду. Ненавидишь. На дух не переносишь. Желаешь мне самых паскудных мучений. Так почему бы прямо здесь и сейчас не наказать меня собственноручно? За каждую твою слезинку? За годы ожидания? За бремя матери-одиночки? Я прямо перед тобой, Рита. Источник всех твоих бед. Чудовище, открывшее тебе не самую приятную сторону жизни. Выплесни на мне все, что накопилось за семь лет. Вдруг полегчает. — Вкладываю в ее ладонь прут, ложусь на кровать животом вниз и руками хватаюсь за изголовье.
Жду. Рита медлит. Сидит без движений. С открытым ртом смотрит на прут и молчит.
— Моя спина в твоем полном распоряжении, — подталкиваю ее к экзекуции. — Не думай о морали. Заявление на тебя я не напишу.
Нервно сглотнув, она слезает с кровати, обходит ее и останавливается с моей стороны. Не дышит. Сомневается. Размышляет. Ей не хватает стимула, отваги. Стоп-краном служит воспитание и гребаный этикет. Приходится стать ее катализатором.
— В нашу первую ночь мне было плевать на твои чувства, — отвечаю, следом получив первый, но слабый удар прутом.
Так-то лучше. Не прижгло, но убедило, что дальше будет больнее.
— Сорвав с тебя платье, я не думал, в чем ты пойдешь домой.
Теперь она ударяет сильнее. Кожу начинает пощипывать. Где-то под лопатками.
— В нашу вторую ночь ты вырядилась, как шлюха, и я даже хотел трахнуть тебя в зад. Побрезговал.
— Ублюдок! — шипит она, снова нанеся удар. Крепче, злее, резче.
Стиснув зубы, сдерживаю стон. Даю себе пару секунд привыкнуть к боли и продолжаю:
— В третью ночь в отеле, когда ты отсасывала мне, я хотел кончить тебе на лицо. Пожалел.
За это я получаю два удара. Уши закладывает, поэтому с трудом различаю звуки — то ли прут так рассек воздух, то ли шлепнул по моей спине.
— В четвертую ночь я с самого начала планировал отыметь тебя в туалете. Смешать с дерьмом, чтобы одумалась и послала к чертям и меня, и своего муженька.
Опять удар. Всхлип, шепот, ругательство. Говорить больше не приходится. Разогнавшись, Рита бьет меня снова и снова. Повторяет, что ненавидит перед каждым новым ударом. Заносит руку выше, чтобы прут врезался в мою плоть. Кресты выбивает на мне, вымещая злость и обиду. Пока внезапно не замирает, нанеся самый болезненный удар. Роняет прут и, рыдая, бросается ко мне.
— Боже… Боже, Платон… У тебя кровь…
Подтягивает угол простыни и прикладывает его к моей спине. Она горит огнем. Словно ведро кипящего масла на нее выплеснули. Но внутри стало значительно легче. Эта порка была нужна нам обоим. Наверное, мне даже больше.
— Прости-и-и, — шепчет она мне в ухо,
