Элиф Шафак - Сорок правил любви
Выбрав монеты из миски, я прикрыл голову, оставив открытым лишь половину лица, и вошел в мечеть. Внутри люди стояли едва ли не впритирку и было очень душно, а уж о том, чтобы сесть, и речи быть не могло. Однако в положении прокаженного есть своя «хорошая» сторона: я всегда могу отыскать себе местечко, потому что никто не хочет сидеть рядом со мной.
— Братья, — произнес Руми отлично поставленным голосом. — Бескрайняя вселенная наводит нас на мысли о нашей малости и незначительности. Некоторые из вас могут спросить: «Какое значение я в моей ограниченности могу иметь для Бога?» Насколько я понимаю, этот вопрос время от времени волнует многих. В моей сегодняшней проповеди я собираюсь дать несколько ответов на него.
В первом ряду я увидел двух сыновей Руми — красивого Султана Валада, который, как говорят, очень похож на свою покойную мать, и младшего, Аладдина, с живым лицом и на удивление хитрыми глазами. Сразу было заметно, что они гордятся своим отцом.
— Дети Адама удостоились великого знания, которое ни земле, ни небесам было не по плечу, — продолжал Руми. — Вот почему в Кур’ане сказано: «Он, воистину, предложил знание небесам, земле и горам, но они, убоявшись, отказались нести этот груз. И только человек принял его».
Руми говорил несколько странно, как говорят только образованные люди. Затем он заговорил о Боге. Он говорил, что Бог не где-то далеко в небесах, а рядом со всеми и с каждым из нас. То, что больше всего приближает нас к Богу, сказал Руми, не что иное, как страдание.
— Все время ваши руки открываются и закрываются. Если бы это было не так, значит, они были бы парализованными. Две ваши руки совершенным образом сбалансированы и скоординированы, словно крылья птицы. Непостижимое присутствие Бога в любом самом незаметном движении.
Поначалу мне нравилось то, что он говорил. У меня потеплело на сердце. Однако почти сразу в душе поднялась такая волна негодования, так что мне стало трудно дышать. Что Руми знает о страдании? Он родился в знатной семье, наследовал немалое состояние, и жизнь никогда не поворачивалась к нему спиной. Мне было известно, что он потерял свою первую жену, но я не верил, что он пережил настоящее горе. Он родился с серебряной ложкой во рту, вырос в кругу достойных людей, учился у самых известных ученых, всегда был любим, балован, обожаем — как смеет он говорить о страдании?
Почему Бог так несправедлив? Мне Он дал бедность, болезнь, боль; Руми — богатство, успех и мудрость. С его репутацией и королевским величием он как будто не принадлежал этому миру, по крайней мере этому городу. Мне приходилось прятать лицо, чтобы не пугать людей, а он сверкал, словно драгоценный камень. Интересно, каково бы ему пришлось на моем месте? Приходило ли ему когда-нибудь в голову, что однажды он мог бы пасть с высоты своего величия? Представлял ли он, каково быть отверженным — хотя бы один день? Стал бы он великим Руми, если бы Бог дал ему мою жизнь? И тогда я понял, что разница между нами не так уж велика.
Мое негодование росло и углублялось, прогоняя восхищение, которое я испытал поначалу. С горечью и раздражением в душе я встал со своего места и пошел прочь. Люди смотрели на меня с любопытством, не понимая, почему я ухожу с проповеди, которую многие так мечтали услышать.
Шамс
17 октября 1244 года, Конья
Оказавшись один в центре города после расставания с крестьянином, я решил перво-наперво позаботиться о приюте для себя и своего коня. На постоялом дворе мне предложили четыре комнаты, и я выбрал наиболее скромную. Мне было вполне достаточно матраса с одеялом, старой, постоянно шипящей масляной лампы да прожаренного на солнце кирпича, который можно было использовать вместо подушки. Кроме того, из окна был отличный вид на город до самого подножия холмов.
Покончив с этим первоочередным делом, я отправился бродить по улицам, то и дело удивляясь царящей здесь смеси религий и языков. По пути мне встретились цыгане-музыканты, арабские путешественники, христианские пилигримы, еврейские торговцы, буддийские священнослужители, европейские трубадуры, персидские ремесленники, китайские акробаты, индийские заклинатели змей, зороастрийские чародеи, греческие философы. На рынке, где торговали рабами, я обратил внимание на женщин с белой, как молоко, кожей и здоровенных загорелых евнухов.
На базаре я увидел также странствующих брадобреев, которые заодно пускали кровь, предсказателей с их стеклянными шарами и колдунов, глотавших огонь. Пилигримы шли в Иерусалим, а бродяги, насколько я понял, были бежавшими солдатами армий крестоносцев, так как я слышал венецианский, франкский, саксонский, греческий, персидский, турецкий, курдский, армянский, еврейский и еще какие-то языки, которых не мог распознать. Несмотря на множество различий, все эти люди производили одинаковое впечатление незавершенности, словно работа Мастера остановилась где-то на середине, и каждый из них так и остался незаконченным произведением.
Город напоминал Вавилон. Все тут было в постоянном движении. Я стоял посреди этого хаоса и, наблюдая за людьми вокруг меня, вспомнил еще одно золотое правило: «Легко любить идеального Бога, безупречного и незапятнанного. Но куда как труднее любить собрата-смертного со всеми его несовершенствами и недостатками. Помните, человек знает, что он способен любить. Нет мудрости без любви. Если мы не полюбим творение Божье, то не сможем по-настоящему возлюбить и по-настоящему познать Бога».
Я бродил по-узким улочкам, где ремесленники всех возрастов трудились в своих тесных, темных мастерских. И везде люди говорили о Руми. Интересно, каково ему быть настолько популярным? Повлияло ли это на его «я»? Погруженный в размышления, я пошел прочь от мечети, в которой проповедовал Руми. Постепенно город менялся. В северной стороне дома были более ветхими, садовые изгороди частично разрушенными, детишки — более громкоголосыми и непоседливыми. Запахи тоже изменились, стали более пряными; здесь сильнее пахло чесноком. В конце концов я оказался на какой-то улице, где в воздухе смешались три запаха: пота, духов и похоти.
В конце мощеной улицы стоял полуразвалившийся дом со стенами, подпертыми бамбуком, и крытой травой крышей. Перед домом сидели, перебрасываясь словами, несколько женщин. Увидев, что я приближаюсь, они с любопытством уставились на меня, то ли удивляясь, то ли радуясь мне. Я обратил внимание на сад, в котором цвели розы всех цветов и оттенков. Мне стало интересно, кто ухаживает за ними.
Мне не пришлось долго ждать, чтобы получить ответ. Едва я поравнялся с садом, как распахнулась дверь дома и на крыльцо выскочила женщина, высокая, с тяжелым подбородком, невообразимо толстая. Когда она щурилась, глаза ее исчезали в складках жира. Над верхней губой я заметил тонкую полоску темных усиков. Мне понадобилось некоторое время, чтобы сообразить: передо мной была полуженщина-полумужчина.
