Эмманюэль Роблес - Венеция зимой
И повел Элен к себе в кабинет.
Он был проницательнее мадам Поли и угадал, что Элен старается скрыть грустное настроение. В последнее время старик подметил у нее какое-то новое кокетство, которое ей шло. Сегодня, однако, по его мнению, она несколько утратила прежний блеск. Конечно, Элен в своей белоснежной блузке была все такая же ухоженная, так же тщательно одета, аккуратно причесана и все-таки напоминала растение, лишенное воды.
Дома Элен угнетала царившая там тишина. Пальеро уже ушел. Она как будто вновь стала тоскующей девочкой, которую разозленная мать наказала, оставив в комнате одну. Чтобы успокоить беспорядочное биение сердца, она приняла лекарство, потом села к столу. Написать Андре? Листок белой бумаги перед глазами вызывал головокружение. Она обхватила голову руками. В конце концов решилась в трех строках сообщить Андре, что ему нет смысла приезжать и что теперь она «делит жизнь с другим человеком». Несмотря на краткость, резкий тони банальность последней фразы, такой текст показался ей подходящим, и Элен торопливо поставила под ним свою подпись. На конверте вывела служебный адрес Андре, подчеркнула слово «лично» и поспешила на почту. Одеваясь, она убеждала себя втом, что поступает глупо. Был уже девятый час, и, конечно, письма из ящика больше вынимать не будут, однако у нее не хватало терпения ждать до завтра, и потом, у Элен был хороший предлог немного рассеять болезненное напряжение, размяться, убежать из безлюдного сейчас дома.
На улице было темно и спокойно, спокойно, как в покинутом городе, желтели шары фонарей, от каналов поднимался запах стоячей воды. Элен перешла мост, бросила письмо в почтовый ящик, но не почувствовала облегчения. Налево в открытом круглосуточно зале телефонных переговоров сидел молодой человек и читал книгу. Он поднял голову и с упреком посмотрел на Элен. Она назвала номер телефона Ласснера в Милане и, облокотившись на выступ у окошка, стала ждать. По выражению лица юноши она поняла, что звонить было бесполезно.
— Там не отвечают, мадам.
— Спасибо, извините.
И снова холод, далекие и печальные огни. Если Ласснер еще не вернулся домой, почему бы ей не позвонить позднее? Эта мысль понравилась ей, и она стала ходить по улицам наугад, но не удалялась от почты, беспрестанно подстегивая свою тревогу и думая о том, как воспримет Андре ее ответ. В своем письме он ни словом не выразил свое чувство к ней или волнение. Он писал как человек, уверенный в своих правах. Как хозяин. Она проходила вдоль Большого канала, в его пустынных водах змеились отблески огней. В конце концов она решила не возвращаться на почту, чтобы не видеть этого раздраженного юношу. Элен зашла в бар, где толстяк хозяин, нагромоздив друг на друг столы и стулья, рассыпал опилки по каменному полу. Он удивленно посмотрел на Элен, но разрешил воспользоваться телефоном у стойки. Набирая номер, она увидела в зеркале свое лицо и тут же отвернулась. На этот раз тоже никто не ответил.
3
Когда Элен безуспешно пыталась дозвониться до Ласснера, он был у Фокко и Марии-Пья вместе с художником Моначелли — бородачом с большим носом и пористой кожей. Моначелли жил в бывшем лодочном сарае, стоявшем на сваях на одном из притоков По, и писал пейзажи, на которых изображал исключительно воду: пруды, болота, водоемы, илистые лагуны, навевавшие мысли о зарождении каких-то новых, странных миров. Его жена Джоанна, уроженка Триеста, была моложе его. Поговаривали, что эта рыжеволосая красавица уже давно ему изменяет. Когда она садилась, положив ногу на ногу, видны были ее красивые и сильные бедра. Она часто беспричинно смеялась, в ней угадывалась неутолимая жажда наслаждений.
Группа террористов из «Прима линеа» во второй половине дня напала на банк в центре Милана. Во время перестрелки пулей в голову была убита девушка-кассирша.
— Нападение на банки во имя народного дела я одобряю, — сказал Моначелли. — И не считаю, что это противоречит нормам морали.
— Если уже и к банкам нет уважения, то это конец, — пошутила Джоанна. — Банки — основа всего нашего общества.
— Ну а если серьезно, — сказал Ласснер, — разве для народного дела, как ты выразился, нужно было убивать эту несчастную девушку?
— Все мы стоим перед выбором: либо Христос, либо Спартак, — ответил Моначелли. — Это два великих мученика. Мы и сегодня находимся в тени крестов, на которых их распяли. Однако если Спартак призывал разрушить Рим и уничтожить сенат, так как справедливо считал, что они окончательно прогнили, то Христос советовал тем, кого веками пинали под зад, подставлять правую ягодицу, когда их били по левой. Нужно выбирать, что тебе больше нравится.
— Бедная Италия, — вздохнула Мария-Пья.
— В Маргере и Местре рабочие-химики и ткачи должны, как ты говоришь, выбирать, — ответил Ласснер. — Они сами сделали выбор и борются за выполнение конкретных требований. После очень упорных забастовок они уже добились лучших условий охраны труда, чтобы сократились случаи отравлений.
— Забастовка не заменит винтовку, — возразил Моначелли.
Тут пришли новые гости: Арнальдо Бьянко, владелец завода, любитель живописи, покупавший картины Фокко, и его жена, волоокая брюнетка с большими золотыми кольцами в ушах. Все встали, чтобы познакомиться. У Бьянко спросили, что он будет пить. «Виски без ничего». Он держался очень уверенно, его жирное, изрытое волчанкой лицо было тщательно выбрито.
Джоанна отвела Ласснера в сторону.
— Вы все говорите о Венеции. Когда вы туда возвращаетесь?
— Завтра утром я отправляюсь в Бейрут.
— Да что вы! Они же там убивают друг друга!
— Как и здесь, как и везде, — ответил Ласснер.
— А жаль, — сказала Джоанна, с неподдельной грацией поправляя свои роскошные волосы, уложенные в тяжелый узел.
— Чего жаль?
— Что вы уезжаете, — сказала она. — Да еще так далеко! У вас, наверное, есть номер нашего телефона? Мона будет счастлив видеть вас и кое-что показать вам. Он, правда, не всегда бывает дома, и все же…
Моначелли уже вертелся около нового гостя, явно стараясь его очаровать.
— Такой уж у него характер, — засмеялась Джоанна. — Как только перед ним замаячит богатый коллекционер, он прячет своего Спартака подальше.
Богатый коллекционер с бокалом в руке развалился в плетеном кресле и внимательно рассматривал полотна, которые Фокко ставил на мольберт метрах в двух от него. Прищурившись, он изредка одобрительно хмыкал. На мольберте сменялись неизбежные ню, для которых позировала Мария-Пья, а также яркие натюрморты с рыбой или овощами.
