Джудит Крэнц - По высшему классу
Если бы «Стопроцентный американец» оказался пусть несколько разочаровывающим, но, в общем, приемлемым фильмом, способным получить обычное количество хороших и плохих отзывов, смотреть его отправилась бы тьма народу — привлеченные актерским составом, именем продюсера, и, невзирая на грызню критиков, упоминание о фильме не стало бы запретным — даже в том случае, если бы она вышла замуж за Вито.
Ее команда работала на нее слишком давно для того, чтобы заподозрить Мэгги в способности обидеться на их пересуды о фильме и его будущем — более того, они бы сами наперебой бросились предлагать ей всевозможные способы обеспечить ему хоть какую-нибудь благоприятствующую рекламу.
А значит, молчание их могло означать только одно — дела еще хуже, чем ей казалось. «В доме повешенного не говорят о веревке» — кажется, эту присказку употребляют в подобных случаях? Но кто мог подумать, что ее обормоты способны на такую вот деликатность? Да… Картина Вито станет очередной лягушкой, собравшейся выпить море; и на этом Голливуд поставит жирную точку.
Мэгги была удивлена — но лишь тем, что по поводу случившегося у нее отсутствовало всякое удивление. Любовь к Вито, к счастью, не смогла размягчить ей мозги. Слушая в его весьма живом пересказе историю о сварах со сценаристами, режиссерами и актерами, она надеялась, что Вито в конце концов сможет все-таки все это преодолеть. Организационные проблемы — вещь для любого фильма столь же нормальная, как срыгивание — для грудных детишек.
Но когда он заявил ей, что главные исполнители собрались меняться ролями, она с трудом смогла скрыть граничившее с шоком недоумение. Лишь позже, вечером, она заметила как бы невзначай, что ей трудно было бы представить, как в «Унесенных ветром» Лесли Говард вдруг собрался бы играть Ретта Батлера, а Кларк Гейбл — Эшли Уилкса.
— Да, это бы у них не прошло, — согласился Вито. — Но тут — дело другое. — И больше об этом не заговаривал, поскольку его увлеченность этой, как он считал, принадлежавшей ему идеей не позволяла ему хотя бы на секунду задуматься над ее предостережением.
Не тогда ли, подумала Мэгги, вслушиваясь в непривычную тишину здания — персонал в полном составе ушел обедать, — не тогда ли, не в тот ли момент и начала тускнеть ее любовь к Вито?
Наверное. Она знала, что не способна на дикие страсти и безумные увлечения. Самый сильный ее инстинкт — инстинкт самосохранения; и никогда бы она не продвинулась так далеко в своем бизнесе, никогда не достигла бы того, чего хотела, если бы все время неустанно и тщательно не оберегала себя самое.
Любовь — это роскошь, которую при ее работе позволять бы себе не следовало, но, когда Вито и Билли разошлись, она не могла отказать себе в искушении воспользоваться ситуацией. Любовь — как роскошное платье, которое тебе не вполне по средствам, которое, как ты знаешь, не настолько красиво, чтобы оправдать затраченные на него деньги, и которое лучше оставить в магазине на вешалке для какого-нибудь богатого сумасброда, но ты все же купила его, потому что жизнь коротка и ты бы вечно жалела, если бы не сделала этого.
Влюбиться — это себе позволить Мэгги могла, но любить неудачника — такое было не в ее стиле. Есть два вида публики, сказала она себе, — телезрители, которые не узнают — да им и плевать, — если Вито Орсини положат-таки на лопатки, и свои, киношные, которые стали бы уважать и побаиваться ее куда меньше, чем следовало, если она и Вито остались бы вместе, несмотря на существование «Стопроцентного» и прием, который его ожидает.
Слава богу, вздохнула она про себя, Вито никогда не заговаривал о женитьбе. Ведь она могла бы и согласиться — и что бы сейчас с ней стало? Она вздрогнула — ведь есть женщины, которым приходится такое сносить — и улыбаться, и быть верной мужу. Нет, жизнь такого рода не для нее.
Сняв трубку, Мэгги набрала номер нью-йоркского офиса всемогущего вице-президента телекомпании Фреда Гринспена. За десять минут они набросали примерный план передач, которые она будет вести из Манхэттена. На улицах всех пяти районов Нью-Йорка фильмов снималось достаточно, чтобы обеспечить ее материалом не на один месяц. Так когда она могла бы начать?
— Бог мой, Фред, ты же знаешь… если мне в голову что взбредет, я, пока не сделаю, не успокоюсь. Думаю… я сегодня вечером успею собраться и ночным уже вылечу. Пришлешь машину в аэропорт, ладно? Да, да, тем же самым рейсом. Поужинать с тобой вечером? Ну, ясное дело! Только о работе — заклинаю, ни-ни! Ловлю тебя на слове! Я ведь знаю, тебе меня ничего не стоит достать… но в этот раз, не надейся, ничего у тебя не получится.
Джиджи в компании лучшей подруги Мэйзи Голдсмит восседала на подоконнике занавешенного ситцевыми шторами эркера своей комнаты — обе в джинсах, облегающих длинные ноги, в майках, чья поношенность свидетельствовала о доблестной и долгой истории — как у знамен некогда славного, но забытого ныне полка. На тарелке постепенно уменьшалась горка печенья — особого, с кокосовой трехслойной начинкой, только что испеченного Джиджи в этот субботний день середины апреля.
С недавних пор жизнь Мэйзи и Джиджи протекала по своеобразному расписанию, которое устраивало и Голдсмитов, и Билли. По пятницам они ночевали в Брентвуде — усадьбе Голдсмитов, в которой отец Мэйзи, занимавший высокий пост на киностудии «Метро Голдвин Мейер», нередко собирал на уик-энд небольшую компанию и показывал в просмотровой комнате какой-нибудь новый фильм, за чем следовал легкий ужин и, по желанию, — просмотр другой картины, обычно иностранной или из классики. В субботу утром девочки уезжали к Билли и проводили у нее весь день. Мэйзи, как правило, оставалась ночевать, а возвращалась домой к обеду в воскресенье.
Мэйзи Голдсмит принадлежала к тому типу молоденьких девушек, которые, по единодушным прогнозам взрослых, обещают вырасти в классического облика черноволосых красавиц, хотя ее сейчас в этом вряд ли удалось бы убедить — нескладная, довольно высокая, еще по-детски пухленькая — лишних пятнадцать фунтов, — в роговых очках, которые она из упрямства никак не желала заменить контактными линзами. Училась Мэйзи отлично — почти как Джиджи, что, как видно, и помогло им в первый же день пребывания Джиджи в университете разглядеть друг в друге родственные души.
Джиджи к семнадцати годам вытянулась на пять сантиметров, и рост ее составлял теперь метр шестьдесят. Фигурка ее сохранила нежную плавность линий, отчего казалась на первый взгляд даже хрупкой, но произошла неуловимая перемена в ее манере держать себя: задиристая прямота, столько времени служившая надежной защитой при ее маленьком росте, превращалась мало-помалу в спокойную уверенность. И хотя сама она никогда не стремилась «высовываться», скрытые в ней решимость и воля, неуловимо проявлявшиеся даже в ее движениях, неизменно привлекали к ней внимание, которого она пока, впрочем, не замечала.
В любую, даже самую, казалось бы, невыигрышную позу Джиджи умудрялась вкладывать естественную грацию — как балерина, чьи самые обыденные движения исполнены изящества, ставшего привычкой. Ее каштановые волосы, которым ножницы Сары после долгих трудов придали наконец единственно возможную и совершенную форму — короткие прямые пряди, чуть загибающиеся наружу, переливались всеми оттенками червонного золота, от светло-апельсинового до старой терракоты. Джиджи довольно быстро овладела искусством при помощи коричневого карандаша менять цвет своих узких, четко очерченных бровей на более темный, а черная тушь восхитительно оттеняла ее длинные, но светлые от природы ресницы.
Более же всего и сразу привлекали ее глаза, полуприкрытые тяжелыми веками и окаймленные темной бахромой ресниц. Каждый, кто встречал ее в первый раз, не мог подавить в себе невольного желания придвинуться к ней поближе, чтобы рассмотреть наконец, какого же в точности цвета ее глаза. Изумрудно-зеленые глаза Джиджи были способны выразить самые глубокие чувства, но их взгляд был еще застенчив, а выражение трудно было назвать даже чуть-чуть кокетливым. Эмоции ее передавала пока с большей точностью нежная, молочно-белая кожа щек — краснела Джиджи мгновенно и ослепительно. Воспитание в актерской среде, однако, давало о себе знать — облик стильной девушки двадцатых годов, о котором, увидев девушку, сразу подумала Билли, теперь проступал в Джиджи еще явственнее. И в любой момент Джиджи, казалось, была готова взорваться смехом — даже в минуты серьезности с губ ее не сходила легкая, как запах мирта, блуждающая улыбка.
В тот самый день Джиджи и Мэйзи единодушно решили, что для прогулки на пляж на улице еще сыровато и, в общем, холодно, приниматься за домашнее задание по математике, которое они собрались сделать вместе, еще слишком рано, и им слишком весело вдвоем для того, чтобы обзванивать всех и каждого, выясняя, что собирается народ делать вечером. Наверняка их многочисленные друзья и подружки уже слетаются стайками в какое-нибудь излюбленное местечко — ходить на свидания и прогулки парами было не принято. Под уик-энд шумные компании учеников обоего рода неизменно наводняли окрестности, влекомые соблазнами взрослой жизни, как жители тропической чащи — призывным голосом барабанов.
