Иосиф Гольман - Отпусти кого любишь (сборник)
Потом метрдотель вызвал им – по их просьбе – такси и взял под охрану – до следующего вечера – их бирюзовую «Фабию».
В такси они тоже сели рядом, обе – на заднее сиденье. Сегодня им почему-то совсем не хотелось расставаться. Завтра – кто его знает. Завтра – другое дело.
Но сегодня пока еще – сегодня.
Такси улетело вдаль, только задние фонари сверкнули по близлежащим сугробам.
А в нем уехали две русские бабы чуть младше среднего возраста.
Всё видели, всё умеют.
В общем, битые, тертые и матерые.
Но если вдруг надо спасать ребенка – на них вполне можно положиться.
16
Вот и пролетели новогодние праздники. Десять дней страна была в загуле, а тут вдруг вспомнила, что надо бы и поработать.
На службу вышли и трудоголики, и бездельники. Сколько ж можно пьянствовать?
Но ни Валентина, ни Авдеева, ни Греков сегодня вечером трудиться не собирались.
Утром – да, поработали немного. А вечером они провожали Женьку.
Грекова была веселая и собранная. На химиотерапию она не осталась, сочтя, что лишние десять процентов – по рандомизированным исследованиям – особой роли не сыграют. После того как «метастаз в печени» оказался ангиомой, она на многое смотрела по-другому. И еще ей запомнился Наташкин отказ от «химии».
Короче, травиться она не стала, а гормональную терапию ей будут делать в их городке. И раз в квартал – тут уж она Наташкиных ошибок не повторит – как штык будет здесь, в больнице.
Если все сойдет благополучно, то в следующем году можно будет приезжать раз в полгода, а после трех лет нормального полета – раз в год.
Так что, похоже, повезло Женьке Грековой.
– Ну что, будем прощаться? – спросила она у народа. Время подошло – состав уже минут десять как подали на посадку.
Она поцеловала Грекова, потом Ленку, потом Валентину – история с Лешкиным спасением, сначала от нее тщательно скрываемая, со временем стала достоянием семейной гласности.
Ленка уже ревела вовсю – дети давно стали для нее своими, и расставаться было тяжело. Машка тоже заревела из солидарности. Лешечек крепился, но видно было, что из последних сил.
– Все, – снова проявила инициативу Женька. – Долгие проводы – лишние слезы. Пошли в вагон.
Греков занес в купе их вещи, поцеловал всех троих и вышел на перрон. Там случайно услышал беседу своих дам.
– Я даже ненавидеть тебя теперь не могу, – жаловалась Валентине Авдеева. – Хотя ты, конечно, стерва.
– А то… – лениво соглашалась Валентина.
При виде Грекова выяснение отношений мгновенно завершилось.
– Вот жениться бы на обеих, – неожиданно для себя самого вырвалось у него.
– Перебьешься, – мгновенно отреагировала Ленка.
– Мечтатель ты наш, – спокойно прокомментировала Валентина.
Поезд запыхтел сжатым воздухом и лениво тронулся. В окно впиявились два приплюснутых детских носа. Чуть позади детей стояла Женька.
Она плакала и махала им рукой.
Ленка Авдеева плакала тоже.
И даже Валентина как-то странно вздохнула, доставая очередную сигарету – курить она пока так и не бросила. Еще через пять минут и огоньков на последнем вагоне не стало видно. Остался лишь вечный вокзальный запах: дымка и дальних странствий.
– Ну что, девочки, по домам? – спросил Греков. – Кого куда везти?
– Я Авдееву сама отвезу, – сказала Валентина, и они, демонстративно обогнав Грекова, скоро скрылись в дверях вокзального здания.
А Греков остановился под фонарем, еще раз посмотрел вдоль перрона. В нескольких километрах отсюда в маленьком купе ехала когда-то родная ему Женька. И сейчас родной ему Лешка. И, похоже, почти родная ему Машка.
Господи, и что это делается на земле?
А что ему делать с этими двумя любимыми женщинами? Как ему быть в этом вопросе? Кто просветит? Кто наставит?
Он вдохнул полной грудью зимний вокзальный воздух. Эх, уехать бы за пару тысяч километров! Но сам же понимал, что это ровным счетом ничего не решит.
– До чего же тяжелая штука – жизнь, – вслух негромко сказал Греков. А завершил мысль снова нестандартно: – Но до чего же приятная!
Любить Королеву
1
Июньское солнце раскочегарилось по полной. Пахло летом и еще немного – тиной от протекавшей всего в сотне метров запруженной подгнивающей речонки. Неровный строй будущих воспитанников лагеря «Смена» приготовился к суровой речи старшего воспитателя. Большинство знало его сто лет и не ожидало от выступления ничего нового. Меньшинство, приехавшее из других районов – и бывшее в среднем явно младше аборигенов, – испуганно вытягивало шеи в опасении прослушать что-нибудь важное.
– Вы меня знаете? – начал Николай Петрович Толмачев, осанистый мужчина лет сорока пяти.
– Знаем, – ответно прошелестел строй.
– Я много не говорю. – Строй промолчал. Говорил Николай Петрович как раз много. Был он учителем физкультуры в местной школе, и большинство собравшихся прошло через его руки. Мужик он был неплохой, но, как говорится, не в авторитете.
– Так вот, – продолжил Толмачев. – Вы все знаете, как оказались здесь. У большинства на шее висят срока: у кого – условные, у кого – кто зону понюхал – условно-досрочные. Остальным тоже не время колготиться. Так что обдумывайте линию поведения.
Николай Петрович сделал паузу, видимо, давая время на обдумывание линии поведения. Строй молчал.
– Так, как в прошлом году, уже не будет! – махнул рукой, как шашкой рубанул, Толмачев. – Пусть всех на тюрьму свезем, но бардака не допустим!
Тишина стала мертвой, а новички из других районов и вовсе опустили стриженые головы, стараясь стать менее заметными.
Аборигены знали, о чем речь. Прошлогодний лагерь для трудновоспитуемых стал притчей во языцех не только у местной шпаны, но и в гороно, и даже в УВД. За сезон – две драки с поножовщиной, не считая обычных рукопашных, три побега и две беременности по окончании. Это много, решило соответствующее начальство и усилило нынешний состав Толмачевым, в том году отсутствующим, а также двумя студентами-старшекурсниками, которые должны были играть роль старших братьев-сестер. Плюс милиционер на постоянном довольствии (в прямом смысле слова: его жена работала в «Смене» поварихой).
Но все эти меры были полной туфтой, для отвода глаз интеллигента – главы администрации, искренне решившего, что заблудшим мальчикам и девочкам такой пансион полезнее тюрьмы. Реально могли помочь беседы, проведенные операми с будущими «лагерниками», сопровождаемые доходчивым матом, зуботычинами и потрясанием томами личных дел. Даже отпетому идиоту было ясно, что сидеть в самом плохом пионерлагере лучше, чем в самой хорошей зоне.
