Татьяна Корсакова - Старинный орнамент везения
– Заткнись, сука.
Она укусила эту ненавистную руку, сильно, до крови. Кот взвыл, затянул проволоку на запястьях так, что теперь взвыла уже Липа. Луч фонаря дернулся и погас. В темноте послышался торопливый топот удаляющихся шагов – это трусливый Парамонов дал деру, оставил Липу один на один с садистом и расистом Сашкой Котовым…
…Липа вернулась в спальню на рассвете, а до этого долго-долго сидела на скрипучей железной кровати и тупо рассматривала свои окровавленные запястья. Проволока прорезала кожу, оставила уродливые рваные раны. Кровь стекала медленно, капля за каплей, скатывалась по дрожащим пальцам, падала на грязный пол. Когда на полу образовалось маленькое красное озерцо, Липа встала…
…Она никому ничего не рассказала, и все дружно решили, что Липа Мартьянова свихнулась и порезала себе вены. Только медсестра заподозрила неладное, когда увидела ее руки, и стала допытываться, уговаривать. Липа молчала. Это останется только между ней и Котом. И никого больше это не касается, даже предателя Парамонова.
Кот тоже молчал. Никто из его дружков не отпустил в ее сторону ни единой сальной шутки, никто даже не обмолвился о произошедшем той ночью. Значит, не рассказал, не похвастался победой. Почему? Испугался последствий?
Липа молчала неделю, просто не находила в себе сил заговорить. Каждое утро проводила ревизию собственной души и не могла обнаружить там ничего такого, за что стоило бы цепляться, что стоило бы обсудить с внешним миром. На второй неделе ее забрали в психушку, как склонную к суициду и социально опасную.
В психушке было хорошо. Липа лежала в палате одна и настоящих психов видела только на прогулке. На нее не надевали смирительную рубашку, не привязывали к кровати, не уговаривали «поделиться наболевшим». Можно было часами смотреть в потолок или окошко, на котором не было никаких решеток. Два раза в день к ней заходила молоденькая доктор-стажер. Доктора звали Ингой Николаевной, она была всего на семь лет старше Липы. Она ни о чем не расспрашивала, не задавала наводящих вопросов, но как-то так само собой получилось, что броня Липиного равнодушия дала трещину, и она рассказала доктору Инге Николаевне все: и про Шарика, который, спасибо тебе, господи, цел и невредим, и про пыльный сарай, и про то, что теперь каждую ночь она слышит визг старых пружин. Липа рассказала, и ее сразу отпустило, точно боль, копившаяся внутри, нашла, наконец, выход.
Инга Николаевна, к тому моменту уже просто Инга, предлагала дать делу ход и наказать Кота по закону, но Липа отказалась. Она хотела все побыстрее забыть.
– Я бы не простила, – сказала Инга с такой убежденностью в голосе, что Липа сразу поверила – эта хрупкая девушка спуску никому не даст и отстоит свою честь при любых обстоятельствах.
А она сама чем хуже? Ничем!..
В детдоме ее встретили настороженно. Ну еще бы, Мартьянова-то в дурке побывала! А в дурку никого просто так не упекут. Значит, она теперь потенциально опасна, и держаться от нее нужно подальше. Ее не тяготило одиночество и изоляция. Она готовилась поквитаться с Сашкой Котом…
Добраться до Кота не составило труда. Это Липа умерла там, в пыльном сарае, а в его жизни ничего не изменилось. Он все так же обижал слабых и до позднего вечера таскал железо в «качалке». Ключ от «качалки» Липа стащила у физрука, а во время дежурства в столовой прихватила кухонный нож. Нож был не слишком большим, но очень острым, чтобы не порезаться, она завернула его в полотенце, сунула за пояс джинсов, загодя пробралась в «качалку», притаилась за горой спортивных матов, приготовилась к ожиданию. Ждать пришлось долго, часа полтора, не меньше. У парней «качалка» была очень популярна, этакий детдомовский вариант мужского клуба для избранных. В нее лишь бы кого не пускали, только самых-самых.
За полчаса Липа наслушалась всякого, знали бы девчонки, о чем говорят эти уроды. Слышала бы Юлька Змушко, первая красавица детдома и очередная пассия Кота, как он со смаком препарирует их личную «взрослую» жизнь. А Юлька думает, что у них с Котом самая настоящая любовь, и на остальных девчонок смотрит свысока. Дура… Интересно, этот урод и о ней вот так вот рассказывал своим дружкам-дегенератам? Горло вдруг свело судорогой, в глазах защипало, но плакать она себе запретила. Она пришла сюда не затем, она пришла, чтобы поквитаться.
Наконец, терпение было вознаграждено: парни начали расходиться, через пару минут Кот остался один. Он всегда задерживался в «качалке» дольше остальных. Он же кандидат в мастера спорта, надежда и гордость детдома. Ему нужно тренироваться, поддерживать спортивную форму.
Когда за последним из его приятелей захлопнулась дверь, Кот отложил гантели, полюбовался на свое отражение в прикрученном к стене зеркале. Принял позу поэффектнее, напряг бицепсы и удовлетворенно хмыкнул. Кот страшно нравился себе родимому. Еще бы не понравиться: рост под два метра, гора мышц, подбородок, который принято считать волевым, белые волосы, голубые глаза – истинный ариец, ни капли грязной крови. От бешенства у Липы затряслись руки, она едва не выронила нож.
Кот, вдоволь налюбовавшись своим отражением, прошел к стойке со штангой. Штанга была тяжелая, из своего укрытия Липа видела, как вздулись у Кота вены на руках, на шее, даже на висках, как покраснело лицо, а над верхней губой выступили капли пота. «Еще чуть-чуть, – уговаривала она себя, – пусть он устанет».
Она выбрала правильный момент, когда пот уже вовсю струился по лицу Кота, а руки с натянутыми как канаты жилами заметно дрожали под весом штанги. Ей не пришлось прикладывать особых усилий, достаточно было просто подойти сзади и навалиться всем весом на перекладину штанги. Что-то тихо хрустнуло, Кот взвыл. «Рука, – подумала Липа отстраненно, – я только что сломала ему руку». В душе не шевельнулось ничего: ни жалости, ни радости. Она надавила на штангу чуть сильнее, и та с грохотом рухнула на пол. Теперь садист и расист Сашка Котов оказался в западне. Он выл и корчился, но одной здоровой рукой сдвинуть штангу не мог. Между перекладиной и его шеей оставалось от силы пять сантиметров. Идеальная получилась мышеловка.
– Ну, привет, – сказала Липа и присела на корточки перед своим мучителем. – Больно, да? Мне тоже было больно…
– Ты? – прохрипел он и сильно побледнел.
– Я. – Липа развернула нож, осторожно, кончиком пальца проверила остроту лезвия.
– Мартьянова, ты что задумала, твою мать?! – Кот не спускал взгляда с ножа.
– Острый, – она удовлетворенно кивнула, – очень острый.
– Мартьянова, не дури! Брось его немедленно и позови кого-нибудь… моя рука… – Кот застонал.
