На кончиках твоих пальцев (СИ) - Туманова Лиза

Я бреду куда-то, сворачиваю в незнакомые улочки, замираю перед яркими вывесками и ищу покоя.

Спустя время захожу в старое здание, советских времен, требующее либо капитального ремонта, либо сноса. Это маленький невзрачный кинотеатр с одним-единственным залом и старыми фильмами, которые привлекают минимум людей. Место похоже на театр, в котором я работаю – такое же невостребованное, но всё еще старающееся выжить. Тучная женщина-кассирша, напоминающая мопса, с ужасным макияжем и облупившимся красным лаком на неухоженных ногтях, получает от меня деньги и молча протягивает билет, а затем со скучающим видом снова принимается за чтение глянцевого журнала, щелкая семечки и выбрасывая шелуху в целлофановый пакетик. Я прохожу в маленький зал и иду на предпоследний ряд – едва ли важно, какое место написано в билете. В зале кроме меня есть еще пара людей – видимо любители черно-белых фильмов и пустых залов.

Картинки на экране сливаются в неясную рябь, и даже спустя полчаса я бы вряд ли вспомнила хоть одно событие из просмотренных ранее кадров или назвала имена персонажей. Я смотрю на экран и не вижу, слушаю реплики актеров и не слышу, но делаю все возможное, чтобы эти процессы заменили рой мыслей в голове. Видимо, у меня получается отключиться от всего, погрузившись в замершую пустоту, потому что когда на соседнее кресло опускается человек, я вздрагиваю и растерянно оглядываюсь. После неотрывного смотрения на яркий экран глаза не сразу прореживают темноту и выхватывают темный силуэт в капюшоне.

– Это чертовски больно… знаешь, когда всем плевать? – и нет никого кроме меня, к кому может обращаться этот хриплый мужской голос. – Они думают, что могут сделать мне больно, уткнув лицом в грязь, искупав в крови, – он хрипло смеется, а потом прокашливается. – Только вот… внутри болит сильнее, понимаешь? Мои ребра ломаются, а я думаю о сердце, которое ноет; сплевывая кровь изо рта, я мечтаю отхаркаться воспоминаниями о тех, кому все равно, – он подносит к губам бутылку с водой и делает несколько глотков, замолкает на долгие две минуты, за которые я успеваю подумать, что парень ушел в свои мысли и больше не обратиться ко мне с болезненной исповедью слов. – Она даже не позвонила, – вдруг горько восклицает он, – Сука, не позвонила, а ведь знает, помнит, что за день, – он поворачивает ко мне голову, и я невольно отодвигаюсь, наткнувшись на страшно избитое лицо и безумные глаза. – День, когда родился жалкий ублюдок, на которого всем плевать! – он неожиданно обдает меня ароматом клубники. – Лучше б убили меня, сволочи, – я порываюсь встать, но меня удерживает на месте рука, опустившаяся на плечо. – Постой, – просит неожиданно жалостливо и сжимает ладонь, – посиди со мной немного. Я… совсем один. И мне так больно! Невыносимо, – признается неожиданно и откидывается спиной на сиденье, закрывая заплывшие глаза. Его губы разбиты, под носом засохла кровь, и я даже боюсь представить, что творится с телом, закрытым тканью одежды.

– Вам нужно в больницу, – негромко говорю я. Не знаю, что держит меня на месте – жалость или желание спрятаться от собственной боли, но я остаюсь и обеспокоенно слежу за тем, как подрагивает от смеха грудь незнакомца. Он снова хрипло кашляет.

– Могила меня вылечит, – смотрит на меня и добавляет с кривой усмешкой. – Забей, крошка, я же гребанная собака, и на мне все заживает также быстро! А если и нет, то я даже рад буду сдохнуть! – он внезапно широко улыбается, морщась при этом от боли. – А я Сережа, – внезапно протягивает мне руку.

Я не спешу давать ладошку в ответном жесте, но парень сам схватывает ее и пожимает, а потом подносит к губам и быстро целует, оставляя каплю крови.

– Зина, – все же отвечаю я, изнывая от желания спрятать свои руки как можно дальше. Я не люблю чужих прикосновений, мне становится неприятно, когда кто-то отдаленно знакомый трогает меня, даже в дружеском порыве, меня коробят случайные касания, но особенно я не люблю прикосновений к своим рукам.

– Очень приятно, Зина, – улыбается парень, а я хмурюсь, понимая, что мне не нравятся быстрые смены его настроений. Он совсем не похож на пьяного, но что-то с ним не так – возможно, это болевой шок. А в том, что парень недавно побывал в драке, нет никаких сомнений. – Не бойся меня, – говорит он, словно читая мысли. – Просто так вышло, что у меня сегодня праздник, а я вот… один, – мрачно хмыкает он и снова пьет воду.

– А как же родные?

– Родственники? – переспрашивает он и хмурится. – Это ты про мать, которая бросила меня, едва я успел родиться или про отца, который бил меня, а потом закрывал в шкафу, чтобы развлечься с очередной шлюхой? А может быть про сводную сестрицу, которая клялась, что любит, а потом легла под богатенького друга отца? Как тебе такая семья, Зина? Думаешь, мне стоит пригласить их на вечеринку с тортом? И сюрприз устроить, чтобы не скучали? Как думаешь, моя мать любит сюрпризы? А может она и торты не ест, я ведь не в курсе, Зина, понимаешь, какая штука, я даже лица ее не помню. Может, она уродливой была, такой уродливой, что смотреть страшно – вот отец и избавился от нее, чтобы не видеть. Только вот от меня избавиться не получилось. Думаешь, он был так жесток, потому что она ушла? А потом пригрел эту сучку с ее отродьем… Знаешь, она была прекрасна, моя сводная сестра, никого красивее не встречал! Она проникла в мою жизнь, делала вид, что понимает, заботилась, говорила, что любит, свела меня с ума, заставила поверить… Нет, Зина, родных у меня нет.

– Мне жаль, – отвечаю я, неожиданно оглушенная болью признания. Собственные проблемы показались ничтожными, по сравнению со страданиями этого незнакомца.

– Да ну? – недоверчиво тянет парень и скалится. – А я думал, Зина, тебе плевать, как и всем, – он заглядывает мне в глаза, а я отворачиваюсь, неожиданно смущенная правотой его слов. Ведь что ни говори, а человеческая жалость ограничивается крайне узким кругом лиц; что до остальных, то можно выбрасывать на ветер сколько угодно слов и пытаться участвовать в чужой судьбе, делая вид или искренне желая помочь, но это быстро заканчивается и человек остается наедине со своими проблемами и бедами. Словесный альтруизм создает призрак помощи и дает ложную надежду – на деле это лишь туман, который рассеивается с рассветом. – Не бери в голову, девочка, – улыбается парень и смотрит на экран, где происходит какое-то драматическое событие. – К одиночеству привыкаешь – а что еще остается делать? Просто иногда накатывает волнами и сминает, давит, расплющивает, так, что дышать становится невозможно. Понимаешь? И я ничего не могу забыть и ничего не могу вспомнить про нее! Смотрю на тебя, Зина, и сквозит в глазах что-то похожее, а как пригляжусь – нет, совсем не она… Понимаешь?

Интересно, что судьбы двух совершенно непохожих людей, которым, казалось бы, следует жить в своих разным мирах, могут так случайно переплестись одним осенним вечером в старом кинотеатре на далеко не самом популярном сеансе кино. Сюжет достойный атмосферного и загадочного философского фильма, как по мне. И может быть именно эта слишком уж невероятная череда случайностей заставляет меня проникаться жизнью этого человека. И понимать. Поэтому я киваю под его пронзительным и выжидающим взглядом.

Он улыбается.

– Я сегодня планировал послать все к черту и броситься с моста… А оно вон как вышло – тебя встретил. Не иначе судьба привела, – тихо смеется он и в который раз хрипло закашливается, а потом прочищает горло водой. – Как думаешь?

– Думаю, что бросаться с моста холодно и мокро.

– И то верно… Зина, а знаешь что? На – выпей за мое здоровье! – протягивает он мне свою бутылку с водой. – Крепче ничего нет, уж прости, – разводит он руками. – Нет, правда, я не шучу, – хмурится он на мою нерешительность, – я ведь могу и передумать, а как не крути, моя гребанная жизнь теперь на твоей совести!

Я не знаю, что надо сделать, чтобы череда неожиданных событий в моей жизни сошла на нет, но, надеюсь, что эта абсурдная забота о чужой жизни, нелепая игра, настигшая меня посреди маленького темного зала, зачтется плюсиком в карму и заставит мир Зины Шелест перестать крутиться. Была не была, как говорится.