Анна Берсенева - Глашенька
– Не бойся. – В темноте она не увидела, но расслышала, что он улыбнулся. – Дров соберу. Костер разведем, чаю согреем.
Он оделся и, всего шаг сделав в сторону, сразу же исчез. Глаша тоже стала одеваться. Как только она перестала его видеть, то сразу же почувствовала, что отовсюду наплывает на нее мрак, а от моря и гор веет холодом.
Но испугаться по-настоящему она не успела: Лазарь вернулся в самом деле очень скоро. И костер запылал у него под руками сразу, и над костром он сразу же подвесил на ладно составленных палках какую-то необыкновенную металлическую фляжку, которую тоже извлек из рюкзака…
Глаша следила за всем, что он делает, как завороженная.
Она с детства могла целые дни проводить в музеях, могла до бесконечности рассматривать художественные альбомы, которые удавалось достать во Пскове, и весь свой первый московский год тоже путешествовала по музеям, – в общем, она знала, каковы бывают явления красоты.
Но такого явления, каким были движения его рук, разворот его плеч, да вся цельность его существования, – такой красоты ей видеть не приходилось.
Она смотрела, как он заваривает во фляжке чай, и не только чувствовала, но твердо знала, что могла бы смотреть на это вечно.
– Ну вот, – сказал Лазарь. – Чай готов, и еда согрелась.
– Помнишь, как ты меня картошкой кормил возле Белого дома? – спросила Глаша.
– Конечно.
– Я тебя потом искала-искала, а найти не смогла.
Тогда, возле Белого дома, она проснулась на рассвете от того, что Лазарь осторожно поглаживал ее плечо. Глаша села на сдвинутых креслах, не понимая, где она, что с ней и почему она проснулась с таким отчетливым чувством счастья.
Прежде чем она успела все это понять, Лазарь сказал, что опасности теперь уже нет, а потому пусть она остается здесь, если хочет и дальше наблюдать ход истории, но ему срочно надо идти вон туда – он махнул рукой в сторону Белого дома, – потому что там… Объяснить, что там и зачем ему надо туда идти, он не успел: все мужчины, у которых были автоматы, куда-то двинулись вдруг и разом, и он двинулся вместе с ними, и Глаша мгновенно потеряла его из виду.
– Я на следующий день в Америку улетел, – сказал он. – Я ведь потому в Москву тогда и ехал, что гарвардская стипендия решиться должна была. Выяснил, что дали мне ее и что лететь можно хоть завтра, да тут вся эта передряга началась, ну и пришлось на некоторое время задержаться. Я тебя вспоминал, Глаша. – Голос его коротко дрогнул, но сразу же выправился снова. – Думал, за год забуду, но нет. Ну, давай ужинать.
Шашлык из осетрины разогрелся на мелких углях, получившихся из веток, и стал вкусен необыкновенно. Но Глаша почти не чувствовала его вкуса – она смотрела, как ест Лазарь, и так была от этого счастлива, будто не он согрел для нее еду, а, наоборот, она для него, а он будто бы поймал эту рыбу неводом, или чем там ловится рыба у самого синего моря…
«Я бы его не заставляла с глупостями к Золотой рыбке бегать, – подумала она. – Мне бы и корыта хватило. И корыта даже не надо. Только бы он был со мной».
Мысль была такая детская, что она смутилась и даже краской залилась; хорошо, что в темноте было не видно. Ей показалось, что Лазарь может догадаться, о чем она думает.
Но он в этот момент занят был тем, что свинчивал с фляжки крышку, охлаждал ее на камнях и наливал в нее чай для Глаши.
– Согреешься, но не обожжешься, – сказал он, прикоснувшись к чаю губами. – Пей.
И она стала пить чай, а он держал горячую металлическую чашку из крышки у ее губ, словно поил ребенка.
Потом выяснилось, что в рюкзаке у него есть также и одеяло, и они легли прямо на гальку, укрывшись этим одеялом, которое оказалось легким, но теплым необыкновенно, а может, дело было не в одеяле, а в горячем обхвате его рук, ну конечно, в этом – Глаша уместилась в этом обхвате вся, и в нем же уместился, ей казалось, весь мир. Во всяком случае, все, что было ей в этом мире необходимо.
«С тех пор прошло пятнадцать лет. Все изменилось, и очень сильно. Или не изменилось, а с самого начала было не таким, каким казалось в юности. Да и не все ли равно – таким, не таким… Может, юность и должна быть наивной, но наивность в сколько-нибудь взрослые годы – это в лучшем случае недальновидность, а чаще просто глупость. У меня нет причин считать себя глупой. Значит, время моей наивности прошло. Стоит об этом сожалеть или нет, но это свершившийся факт: оно прошло, и безвозвратно».
Наверное, она понимала это и раньше – у нее действительно не было причин сомневаться в здравости своего ума. Вообще, с тех пор как иерархия человеческих способностей стала ей ясна, Глаша считала здравость ума своим единственным талантом, и этот талант представлялся ей не таким уж малым. Во всяком случае, как она однажды с удивлением поняла, самый обыкновенный, не отмеченный ни единой искрой Божьей, но просто здравый ум встречается в жизни гораздо реже, чем она могла предположить.
И вот этим своим здравым умом она понимала, что время ее наивности давно прошло. Жизнь ее давно уже идет по взрослым правилам, и глупо делать вид, будто это не так.
Глава 14
У вагона Глашу ожидал Константин. Он не предупредил, что будет ее встречать, но вообще-то можно было в этом не сомневаться, хотя она не говорила Лазарю, что уезжает.
– Как доехали, Глафира Сергеевна?
Поведение Константина, как всегда, было безупречным и безусловным. Не водительское дело спрашивать, как она отдохнула, – он и не заходит дальше обычной вежливости и спрашивает только о том, как доехала.
– Спасибо, Костя, – ответила она. – Благополучно.
– Лазарь Ермолаевич в Китай улетел, – сказал Константин, снимая с подножки чемодан и подавая Глаше руку, чтобы она сошла на перрон. – На час вы с ним разминулись.
И опять – только информация, отвечать не требуется.
Поезд как вид транспорта Лазарь не признавал – на псковском небольшом аэродроме у него стоял в ангаре самолет, на котором он и перемещался во все точки мира, представляющиеся ему слишком отдаленными для поездок на машине.
На заднем сиденье «Мерседеса» лежал букет разноцветных роз – белых, желтых, алых, пепельно-сиреневых и лиловых в бордовую полоску. Лазарь не мог запомнить, какой именно цвет ей нравится, а потому всегда покупал все, какие ему могли предложить. Он почему-то считал, что Глаше будет неприятно, если он ошибется с цветом, сколько она ни пыталась его убедить, что это не имеет ни малейшего значения.
Глаша села рядом с букетом.
– Куда поедете, Глафира Сергеевна? – спросил Константин.
– В Петровское.
