Катрин Гаскин - Дочь Дома
Внезапно Джонни отпустил Мору и быстро пошел к выходу. Она ждала стука захлопнувшейся двери, стоя к ней спиной, но прошла минута тишины. Она медленно повернулась.
— Джонни…
Он снова был рядом и обвил ее руками:
— Мора, пойдем со мной. Какого черта? Ты же любишь меня, ведь правда? Есть ли что-нибудь более важное, чем это? Мы могли бы сделать вместе миллион вещей… Мы были бы счастливы вместе. Я на все готов ради тебя. Мора, ты не можешь прогнать меня, раз мы любим друг друга так сильно. Мора… Мора!
Он крепко прижал ее к себе.
— Джонни, я не могу.
— Ты должна пойти со мной. Как я смогу существовать без тебя?
— Ты не должен просить меня. Ты же понимаешь, что это безнадежно. Это невозможно… Невозможно, Джонни.
— Ты не будешь счастлива, любовь моя. Скажи, что пойдешь со мной. Скажи, что пойдешь. Скажи, что пойдешь!
Она начала безудержно рыдать:
— Нам нельзя… Мне нельзя.
Он рассердился. Зрелище ее слез взволновало его:
— Мы должны, Мора, я не оставлю тебя.
Она резко отпрянула от него:
— Это бесполезно. — Она по-детски вытирала глаза тыльной стороной ладони. — Уходи, Джонни.
— Ты не можешь прогнать меня. Я не уйду.
— Пожалуйста, уходи.
Она повернулась к нему спиной и спрятала лицо в занавеску, от которой шел запах пыли и сажи, запах Лондона.
— Я не хочу больше видеть тебя, Джонни. Не приходи ко мне больше. Тебе нельзя меня видеть. Ты понимаешь?
— Мора…
— Ты понимаешь? Я так хочу.
Она ждала его ответа в течение невыносимых мгновений молчания, стараясь не думать о том, что делает. Мора вцепилась в штору, желая, чтобы эти тяжелые минуты поскорее прошли. Она пыталась представить себе, как потом будет вспоминать эти мгновения, какой она была беспомощной, слабой и близкой к поражению. Джонни следовало бы догадаться и воспользоваться этим. Если он сейчас не уйдет, думала она, эти мгновения окажутся сильнее, чем ее решение.
Наконец, раздался звук его шагов, и она с силой вцепилась в штору, чтобы не позвать его обратно, когда открылась и захлопнулась дверь. Мора считала каждый шаг по деревянной лестнице, слышала, как громко они раздавались в пустом здании. И вот она увидела его на улице, когда Джонни проходил под аркой ворот у выхода из двора.
Крупный черный кот зашевелился, предчувствуя приближение человека, но снова успокоился, когда Джонни даже не взглянул в его сторону.
Мора подождала, пока не обрела уверенность в том, что он ушел, затем подошла к телефону, стоявшему на столе, и набрала номер Ганновер-террас.
Отец ответил сразу же:
— Мора, я уж боялся, что ты засиделась так поздно. Брось-ка это, дитя мое. Работа может подождать до понедельника.
— Я все закончила, папа. Все в порядке… Я оставила все на твоем столе. Хочу тебе сказать, что прямо сейчас я поеду в коттедж. Вернусь, наверно, во вторник… Самое позднее — в среду.
— Что так, вдруг?
— Прости, но я чувствую, что мне нужно съездить туда. С меня хватит Лондона… Я должна отдохнуть от него пару дней.
— Там же некому отпереть коттедж. Да и «Радуга» не готова.
— «Радуга» уже две недели как спущена со стапелей. В коттедже всегда есть еда.
После короткой паузы он сказал:
— Очень хорошо, Мора… Если чувствуешь, что должна.
— Прости, но я не прошу разрешения на отъезд. Я намерена поехать в любом случае.
— Мое дорогое дитя, я и не думаю останавливать тебя. Поступай, как тебе угодно.
— Да… да.
Тут мука, с которой она боролась, одолела ее, она почувствовала слабость во всем теле. Она не могла больше разговаривать.
— Я позвоню тебе, когда вернусь. До свиданья, папа…
Мора положила трубку, прежде чем он ответил.
Она больше не рыдала, только смотрела в окно и старалась думать о том, что ей предстоит сделать, что позволит ей сохранить самообладание и то мучительное здравомыслие, которое помогло ей прогнать Джонни.
— О, Господи, — сказала она вслух, — что мне делать? Что я буду делать без него?
Она долго просидела так, пока не стало слишком темно, чтобы видеть что-либо, кроме очертания окна.
VII
Дельту реки у Гарвича озарили первые проблески зари. Черные небеса начали сереть, и на этом фоне резко выделились молодые зеленые листья на деревьях, окружавших коттедж Моры. Царила торжественная тишина, только краткий одиночный щебет то тут, то там возвещал пробуждение птиц. Деревья не шевелились; тишь стояла на полях. Пейзаж еще был бесцветен, преобладали серый цвет и тьма. Занималось утро.
Парусиновые туфли Моры тоже издавали мало шума, когда она начала спускаться к якорной стоянке. Постепенно, но со все нарастающей силой зазвучал птичий хор — слабый щебет, подхваченный тонким пересвистом, затерявшийся затем в мириаде птичьих песен, какие он пробудил. В этом робком начале утра были красота, которую она позабыла, восторг, трогавший и ранивший ее, потому что он принадлежал только этим немногим быстрым секундам, которые никогда нельзя будет вернуть. Она ступала тихо, чтобы не спугнуть кроликов, кормившихся на полях, стараясь слиться с окружающим миром, с красотой этого раннего утра.
Мора подошла к якорной стоянке, когда прояснились утренние цвета. Серые участки реки сменили цвет на слабую розоватость, хотя возле берега вода была еще черной. Стала видна зелень листвы. Все ярче становилась синева колокольчиков на дальнем берегу. На лужайках показались желто-молочные чашечки лютиков.
Наконец, она оторвалась от этого зрелища и положила сумку в шлюпку, которая была вытянута подальше на илистую отмель. Ей пришлось потратить несколько минут, чтобы стащить ее по склону к воде. Шум скользящего днища достиг цапли, ловившей рыбу. Птица тревожно вздернула голову и распустила крылья. Ее медленный полет завораживал. Мора смотрела, как она откинула голову и вытянула длинные ноги. Скоро ее испуганные крики замерли вдали.
«Радуга» спокойно покачивалась на двух своих якорях. Свет от водяной ряби отражался на ее свежепобеленном корпусе. Когда Мора подплыла к судну, она с удовлетворением и восторгом оглядела любимые очертания — аккуратно убранные паруса и новый непромокаемый брезент, натянутый поверх кубрика. По крайней мере, в таких вещах, как эти, — в серых и розовых цветах неба над дельтой, в мягком плеске воды о корпус, в вольном полете цапли — она найдет убежище от вчерашней сцены с Джонни в Темпле. Мора бешено мчалась сюда прошлой ночью, ее сердце сжималось от муки и чувства утраты. Это чувство терзало ее всю бесконечную ночь, когда она сидела перед торопливо разожженным очагом и думала о Джонни. Она сжимала руками голову и вспоминала его голос и тысячу мелочей, которые в нем любила. В ней нашлось место и для жалости к его собственной муке, к его стремлению убежать от всякой связи, которая удерживала его, даже от его любви к ней. Что-то открылось ему за эти месяцы ожидания. Что-то безвозвратно было утрачено при его возвращении к старой жизни. Джонни теперь желал одиночества, физического потогонного труда, чтобы удовлетворить свою потребность в простоте и достоинстве. Собственный мир казался ему неисправимо прогнившим; мир, по которому он тосковал, не принял бы его, потому что он не был рожден для этого мира. Теперь у него нет ничего. Что бы он ни делал, все ему покажется ошибочным. Даже отбросив все свои связи, он никогда не будет свободным.
