Игорь Соколов - Фея
О чем шептал я вчера?!
Жизнь за нее, драка с ухажером, жажда взорвать себя изнутри, попытка подчинить себе ее волю или стать ее рабом, случайные вспышки гнева и быстрое раскаяние, клятва на будущее и сомнение в настоящем, плаванье в глазах, плетущих интриги, и конечная мысль о ничтожестве всех страстей. Подъезд – каменоломня издерганного рассудка.
Прописка без квартиры или квартира без прописки.
Ожидание свадьбы или нового одиночества.
Грязная работа и кусок хлеба во рту.
Змея очередей и тусклое равнодушие испорченных физиономий.
А завтра та же боязнь остаться без нее как без мотора, без желания идти во что бы то ни стало вперед.
Тоска и одиночество. Налитое водкой тело и бессмысленная речь собутыльников, знакомых по несчастью жить наобум, как попало.
Весь мир – бардак, а люди – бл*ди.
Утро, измятая постель и меленький клоп на плече, мутный запах перегара и прохладная осень за окном.
Кто-то одевал меня и ругался, обкуривая мое полусонное создание.
Здесь же играла такая же забытая Вселенная, ее разбитые клавиши устало перебирали истерзанный мотив.
Неразборчивые слова о какой-то пропавшей сволочи – кажется той, от которой в запоях лицо привыкло глядеть сквозь нее в умеревшее прошлое.
Ничтожный человечишко, страдающий без водки, одевал его на новое беспамятство, бесстыдно играя крутыми желваками покинутых слов.
Слова поднимались, чтоб сделать ему больно. Музыка давно умерла, а мотив все еще остался, как и этот кретин по фамилии Бейс.
Бейс – усатый таракан, толстый паук с отвисшим жалом, жил как легкомысленный кузнечик и кровожадный клоп, раздавленный мной для чистоты окружающего мира, все еще чертыхался, нетерпеливо ожидая очередное беспамятство.
Худая женщина с вертлявыми глазами, неутолимая пловчиха Александра, мужик с огромным носом Соловейчик, еще какой-то рыженький студент по прозвищу Любезная Пищуха, и великанша с Розой, чудная Гроза добропорядочных господ интеллигентов, а также множество случайных иностранцев, попавших к нам от жгучей ностальгии чужой мерзостью попользовать себя.
Все началось с привычного турнира и поглядев на трепещущегося Бейса, поднял свой тост за вечную любовь.
– Любовь срамную, – пискнула Пищуха.
– Любовь ядреную, – прогневалась Гроза.
– Любовь Всемирную, – закричали иностранцы.
– За никакую! – выразился я и получил от Бейса, хотя глядел он тоже в Никуда.
Всенепременно надо куда-нибудь исчезнуть, все обрыдло, даже Бейс набрался с похмелья наглости обращаться со мной, как с нашкодившей собакой.
Дверь совсем рядом, но человеколюбивый Соловейчик стережет ее, боясь компании лишиться. С кем я спал вчера и кто принес вино.
Почему глаза глядят наполовину, чье это горящее лицо обращает юное бесстыдство. Сирены заревели к пожару:
– Эй, ты, слышишь, как скоро случиться беда?
Пьяненькие дяди и тети пьют, едят и танцуют.
В танце легко тело кинуть в дверь, словно в черную прорубь.
Бейс кружит свой страх с горластой Александрой, итальянец честно прижимается к Грозе. Все жаждут пить и спать друг с другом без спросу у совести, все как куклы на ниточках, а вот мои ниточки оборваны, и я тихо вылетаю в ближайшую церковь.
– Простирай Пречистые твои и Всечестные руки словно священные голубиные крылья, под кровом и сенью которых укрой меня, – шепчет мой вымученный рассудок.
Лукавые глазки дьяка забираются все глубже в смятенную Душу.
Пальцы растопырены, а голос как у Сатаны.
Что он хочет, зверь в черной рясе, подходит ко мне и говорит безумные слова, слова, лежащие во мне с того самого времени, как я потерял ее.
– Зачем ему жениться-то? Ему ведь прописка нужна, дочка. Женится и обманет тебя, – голосила грубая деревенская женщина.
– Зачем приходить сюда без веры-то? – впивается в меня взглядом безумный дьяк.
– Чтоб обмануть всех, – кривятся в усмешке губы.
– Обмануть? – переспрашивает испуганный дьяк.
– Не жалей и не жалуйся, гляди вперед и не задавай скотских вопросов, ведь я не смеяться сюда пришел, а плакать, из-за себя самого плакать.
Дьяк отступил, сохраняя лицемерное благочестие.
А может, он и не Дьяк. У Христа на кресте – слеза на щеке.
Нарисованный чудо – молельник искупает земные грехи…
Эти старушки родные по вздоху и воздуху.
Любить – не сетовать, а плакать – не жалеть…
Себя трудно называть, скорблю по времени.
Старушки потеряли юность, а я Любовь.
Пробираясь могильными плитами, я опять преследую ее тень.
Ты слышишь, грустит колокольчик и Родина бредит у глаз.
Одинокие потрескавшиеся плиты, конфеты, бублики, цветы и чудеса, шепчущие по ветру слабым голосом.
Ее имя – ангел стоящий, трубою гласящий, огнем горящий, меня сотворящий, ведущий на суд. (Псалом Давида, 54).
– Ангел, это что, прозвище?! – захохотал нервическим смехом Бейс.
– Не прозвище, а чудовище, – сказал я и быстро убежал кривыми улочками, теряясь в блестящих глазах вожделеющих странниц.
– Ты кто? – схватила одна из них меня за руку.
– Подонок, кастрат, еврейская рожа, козел с вышкой, дурак с книжкой…
– Ну, хватит, – засмеялась девица, показывая свои белоснежные зубы.
– Тогда не занимайся пустяками, – сказал я и пошел дальше.
Она посмотрела на меня с удовольствием и пошла рядом.
Лохматый, без галстука, бездомный поэт, я крепко сжимал ее маленькую ручку.
– И как часто ты сходишь с ума? – сказала она тихо проницательным голосом.
– Всегда, когда есть цель, – поглядел я ей прямо в черные глаза.
– А когда есть цель? – не отставала она от меня.
– Всегда! Всегда, когда живу и вижу… А сейчас я просто не в состоянии говорить. У меня текут слезы, и я вспоминаю ее.
Все чисто случайно, но есть в мире тайна, это – она.
Девушка не просто исчезла, а превратилась в мою бесконечную тень.
И тогда я стал нашептывать свою новую книгу.
«Человек доступен всякой вещи». Евангелие от Канта.
Я принял в себя вещь. Дело не в том, что я глупо отдался ей, я был ею рожден, но давно уже вышел из нее.
Будучи философом, я принимал все в себя, но вера, моя серьезная вера содержала весь ужас предстоящей жизни.
Я источаю горе – город – виновник ума.
Слова делают меня пленником и я отдаю им что-то извне…
Гора воплощает мое падение. Высота заставляет действовать против воли.
Я пишу, как на грех, скоро, и нахожу разгадку не в себе, а в вещи, которая сделала меня собой. Она как бы приняла мое имя собственное, совратив его своей лукавой формой.
Какой смысл и какой части тела погубил весьма хорошее ощущение собственной Доброты.
