Одри Дивон - Рецепт вранья
Постепенно организовалось наше новое житье-бытье — двух скрывающихся от людей подружек. У меня имелись кое-какие сбережения. Лапуля теперь целыми днями сидела с нами. «Слушай, может, научишь ее читать? — как-то предложила Лола. — Сдается мне, что ей не часто придется ходить в школу». Уборкой мы занимались с песнями и танцами. Лола держала веник как микрофон и во все горло распевала модную попсу. Потом посылала воображаемой толпе поклонников воздушный поцелуй, кричала: «Привет, Париж!» — кланялась и шла мыть пол в ванной.
Была только одна песня, которую я ненавидела. Она называлась «Lou, everything because of you»[9], и Лола, слыша ее, отдавалась ей целиком, без остатка. Когда ее передали по радио в первый раз — дело было в воскресенье, — она застыла на месте, и жизнь в ней замерла. Она с головой нырнула в тревожные ритмы и ухнула на самое дно под грузом воспоминаний, камнями набивших ее карманы. Потом она мне рассказала, что раньше, совсем молодой, слушала эту песню часами, заводя ее снова и снова. Эта мелодия следовала за ней словно тень. Кое-кто считал ее манеру напевать себе под нос признаком легкомыслия, но это было не так. На самом деле каждый куплет звучал для нее похоронным маршем, а все вместе они сплетались в лабиринт, в котором ничего не стоило потеряться. Она специально держала свою душу в плену этой музыки, чтобы не дать ей вырваться на волю, где ее не ждало ничего, кроме проблем. Но, пока пели аккорды, она могла ни о чем не думать.
Я сделала это не нарочно. Как я уже упоминала, было воскресенье — прежде, до того как Лола ко мне переехала, самый ненавистный для меня день недели. Я гладила наши вещи и включила радио. Зазвучала незнакомая мне песня. Лола насторожилась. И тут я увидела, как она вздрогнула всем телом. Зажмурила глаза, не давая пролиться слезам. Давнее воспоминание с опасной стремительностью втягивало ее в себя, как в черную дыру. Она тряхнула головой, словно говорила «нет!» невидимому врагу. Держа утюг на весу над мятой блузкой, я смотрела, как она пытается сопротивляться, и не понимала, имею ли право прерывать ее путешествие во времени. Я присела на кровать рядом с ней и положила руку ей на плечо, возвращая в мир живых. Когда она очнулась, вид у нее был словно у лунатика, разбуженного на краю пропасти.
Мне даже не пришлось ни о чем ее расспрашивать.
— Это отец Лапули, — сказала она. Сама я никогда не осмелилась бы задать ей этот вопрос. — Я все так же люблю его голос. Мне тогда было двадцать пять. Парни репетировали в подвале на улице Сен-Бальзен. Узенькая, плохо освещенная улочка в Монпелье, по которой даже крысы бегать боялись. По правде сказать, я там работала неподалеку, в ресторане. Как-то вечером возвращалась от подружки, заплутала немного и вышла на эту улочку. Там окошко было, внизу, у самой земли, и слышно было, как в подвале парень поет низким таким голосом. Мне так понравилась эта их музыка, она меня прямо как будто в плен взяла, и я стала часто туда ходить, одна, вставала у стенки и слушала. Ребят этих я не знала, да я и не жаждала с ними знакомиться, меня вполне устраивала музыка — одна, без лиц. Соседи вечно жаловались на шум. А я все удивлялась: вот козлы, глухие они, что ли, разве это шум? Меня этот тяжелый голос до печенок пронимал. Наверное, у него горло больное, думала я, ну конечно, трудно петь, если публика тебе не хлопает и не кричит «браво». И каждый раз боялась, а вдруг я в последний раз эти песни слышу. В перерывах они пили пиво и трепались про своих девчонок. Знаешь, это было похоже на сериал, только без картинки, один звук. Их было трое. Я представляла их себе такими. Вокалист — его звали Ноам — был высокий и худой; носить он должен потертые черные штаны, которые с него сваливаются. Кевин и Патрик были попроще. Кевин наверняка толстый: он говорил таким голосом, каким обычно говорят толстяки, а потом, я знала, что у него проблемы с девчонками, девчонки не любят толстых. Зато он умел рассказывать всякие истории. Например, как он раздобыл себе очередную куртку, он на них прямо помешан был, на этих куртках, солил он их, что ли? Остальные двое ржали как кони, до того он смешно рассказывал. Я и сама иногда вместе с ними смеялась, только старалась потише, чтобы они меня не засекли. Так продолжалось месяцев пять или шесть. Я ужасно к ним привыкла. Сейчас-то я понимаю, что просто боялась увидеть их по-настоящему, в жизни. Меня устраивало, что они существуют только у меня в голове. И еще одного я боялась. Что приду вечером, а там — тишина. Они все время обсуждали какого-то продюсера, говорили, что вот скоро выйдет диск и они рванут в Париж, а там от девчонок им проходу не будет. Я даже злилась на них. Как же это, хотела крикнуть я, а про меня вы забыли? А со мной что будет, если вы уедете из города? И вот как-то раз слышу, припирается к ним старуха, которая над ними жила, и давай дребезжать, сама одной ногой в могиле, а туда же. «А ну прекратите безобразие, говнюки паршивые! Сейчас полицию вызову, они вас живо угомонят! Ишь взяли моду, никакого людям покою!»
Я испугалась. Это была реальная угроза. Музыка исчезнет, и не останется ничего, кроме никому не нужной старухиной тишины. И тогда я как заору в окошко: «А ну отвали отсюда, шлюха старая! Ты все равно глухая на оба уха! Делать тебе нечего, так и скажи! Сидишь небось одна как сыч, вот и ищешь, к кому бы прицепиться. Что, даже внуки не навещают? Раньше хоть на Рождество приходили, а теперь фигушки? Говорят, денег на подарки нет?» Старуха прямо опупела: «Кто это?» — «Пресвятая Дева!» — отвечаю. А она хоть и в маразме, а тут струхнула. Я давно заметила, чем ближе к кладбищу, тем меньше народу охота ссориться с церковью. Короче, гавкнула она напоследок, что еще до них доберется, и слиняла.
«Эй, ты кто? — крикнул Ноам. — Чего лезешь не в свое дело?» Честно говоря, если бы он начал меня благодарить за то, что я их спасла, я бы в нем разочаровалась. Я вообще не хотела ничего отвечать. «Эй ты, я к тебе обращаюсь! Давай, спускайся! Надо же посмотреть, что там за Зорро объявился!» — «А ты, часом, не Женщина-кошка?» — подхватил Кевин. Я молча спустилась в подвал. Помню, от затхлого воздуха у меня перехватило дыхание. На глаза навернулись слезы, но я убеждала себя, что это от вони, а не от страха. Знаешь, там, где я росла, мне постоянно твердили, что ни в коем случае нельзя оставаться в комнате одной с тремя мужиками, особенно если комната — в подвале.
Я стояла и пялилась в землю. От ужаса. Ко мне подошел Ноам. Я не так уж и ошиблась насчет его внешности. Он и правда оказался высокий и худой, с очень черными глазами, а под ними — мешки в поллица, у хороших мальчиков таких не бывает. Он достал сигарету и щелкнул зажигалкой. Вспыхнуло пламя, и я на миг увидела его вздернутый нос и огромный, как мне показалось, рот. Руки у меня стали ватными. Я оробела — впервые в жизни. «Ты что, за нами шпионишь?» Он медленно выпустил струю дыма мне в лицо. Ты не поверишь, но я почувствовала, как этот дым оседает у меня на щеках. Сексуально до ужаса. Я закрыла глаза. «Отвечай, чего тебе надо?» В углу, возле синтезатора, сидели двое других и по-волчьи улыбались. Но я перестала их бояться. «Я единственная, кто понимает твою музыку». Я специально обращалась только к нему, чтобы эти два баклана в углу поняли, что они тут никто, так, статисты. «Мне нравится твой голос. Нравится, как ты выдыхаешь ноты и глотаешь вздохи. Нравятся дебильные слова, которые ты сочиняешь по ночам после трех косяков. И истории твои нравятся. Те, которые ты рассказываешь своим друганам. Мне нравится, что скоро ты их бросишь, потому что без них быстрее добьешься успеха. Мне нравится, как ты пресмыкаешься перед каким-нибудь козлом, если думаешь, что он поможет тебе пролезть наверх, а потом перед дружками поливаешь его говном и говоришь, что он полный придурок и что не родился еще на свет человек, который будет тебе диктовать, что делать, хотя на самом деле ты ради славы душу прозакладываешь, но, когда продюсер тебе намекнет, что желает пообщаться с тобой без штанов, ты пошлешь его лесом. И я — единственный в мире человек, который точно знает, что с тобой дальше будет». Он заржал во весь голос. И вынес приговор: «Ну ты правда крутая».
