Мария Нуровская - Танго втроем

– Эльжбета Гурняк играть не будет. Не будет, и все. И она не обязана перед вами извиняться.

– А надо бы, – произнес Бжеский спокойным голосом. – На моей памяти не было такого, чтоб кто-либо из моих актеров сорвал премьерный спектакль.

– Теперь вы знаете, как это бывает, когда из-за кого-то у человека срывается вся жизнь, – сказала дочь Эльжбеты и ушла.

Никто не пытался ее задержать.

– Кто-нибудь был у Эльжбеты дома? – спросил режиссер.

– Закрыто на все замки, – ответили ему. – Телефон тоже молчит.

Откуда-то сзади раздался шепот, что дочь Зигмунда и Эльжбеты отъезжает от театра за рулем самой последней модели «мерседеса». Все происходящее сильно отдавало какими-то дьявольскими кознями. «Скорее всего, что-то случилось, – лихорадочно думала я. – Произошло что-то такое, из-за чего она не смогла прийти, ее выручила дочь, но сказала нам совсем не то, что просила передать ее мать. Дочь говорила так, будто хотела посильнее досадить отцу. И ей это удалось на все сто процентов».

– Я вас предупреждал, – заговорил бледный как полотно Зигмунд. – Она испугалась выступать на публике. Эльжбета всегда этого боялась, ее била дрожь перед каждым выходом на сцену, поэтому она и перестала играть…

«А что, если Эльжбета таким образом решила отомстить, а ее дружба со мной была лишь расчетливой игрой? – Эта мысль не давала мне покоя. – Что, если месть была направлена не только против меня, но и против Зигмунда, а одновременно и против театра, который ее оттолкнул?..»

– Пойду объявлю зрителям, что спектакль отменяется, – сказал расстроенный Бжеский.

Все разошлись кто куда, я осталась одна в гримерной. Через некоторое время в комнату вошел актер, игравший Одноглазого, и швырнул мне на колени глянцевый журнал.

– Возможно, причина в этом, – бросил он на ходу и стремительно удалился.

В недоумении я взяла в руки журнал. На обложке красовалась фотография Зигмунда со мной. Я обнимала его за шею, глядя с улыбкой прямо в объектив. «Моя клоунская улыбка! – осенило меня. – В ней все дело!» Поперек обложки тянулась надпись: «Зигмунд Кмита любит за двоих!» Заголовок меня сильно насторожил. Судорожно листая страницы, я отыскала текст интервью в середине журнала. На развороте были и другие наши фотографии, а в самом низу мелким шрифтом значилось: «Одежда предоставлена следующими фирмами…» – и перечень. «Даже тут не преминули уколоть», – подумала я. Но что там упоминание о предоставленной напрокат одежде! Как оказалось, нас подставили по полной программе. Зигмунд в интервью вышел законченным фигляром, а я – идиоткой, которая говорит, к примеру, такие вещи: «В ящике стола я держу фотографии с автографами Зигмунда Кмиты, Эвы Вишневской и Януша Гайоса. Храню их с того времени, когда они приезжали на гастроли в наш городской театр, тогда я была еще школьницей. А теперь мы неразлейвода с Эвой Вишневской, частенько бываем в гостях у четы Гайос, а Зигмунд Кмита… ну это понятно…» Что за стиль! Сплошное вранье! Начать с того, что в нашем городке не было театра. С Эвой Вишневской я едва знакома. А Януш Гайос, как и мы, строит дом, и ему сейчас не до гостей. И это еще ничего. Дальше я прочитала якобы свой ответ на вопрос журналистки: как отреагировали знакомые, родственники и семья Зигмунда на известие о нашей свадьбе? «Меня затравили, я боялась одна выйти из театра, случалось, угрожали по телефону, по почте приходили анонимные письма. Но мой муж говорил: „Ничего, подождем, в конце концов ей надоест!“ И, как всегда, оказался прав». Читая эту кошмарную отсебятину журналистки, я ощущала, как кровь стынет у меня в жилах, казалось, что еще минута, и сердце мое разорвется. Или просто остановится и никогда больше не забьется снова. «Вы многое пережили, однако не побоялись играть в „Кабале святош“ вместе с другими актрисами». – «Я не мстительна, зло забываю быстро, помню только добро». – «Спасибо за беседу».

«Итак, – думала я, – жирно подчеркнутые слова: „…в конце концов ей надоест“ и „…вместе с другими актрисами“ – это и есть та самая причина, по которой она не пришла на премьеру. Я бы тоже не пришла. Ни один человек, окажись он на ее месте, не пришел бы… Интересно, читала ли ее дочь интервью? Если да, то из нее получилась бы великолепная актриса – ни одним словом не задела меня в разговоре. Даже не упомянула, отчего мне не легче… Повезло так повезло… И с этим интервью тоже. Ведь с таким же успехом эти слова можно было вложить в уста Эльжбеты. Вопрос: „Как отреагировали ваши знакомые и семья на новый брак вашего мужа?“ И ответ. В точности такой же, какой вложили в мои уста. С другим вопросом та же история: „Я не мстительна…“ – и так далее и тому подобное. Куда лучше было бы, если бы Эльжбету одели так, как меня. Я бы простила. Она меня – нет, потому что поверила всему. В противном случае премьера не была бы отменена. Почему редакторам журнала не пришла в голову эта идея? Исповедь обиженной жены не менее интересна, чем откровения ее преемницы. Если кто-то написал текст интервью, исключив из него большую часть моих высказываний, то почему бы не привести слова третьей стороны? Ведь в статье намекалось на любовный треугольник. И заголовок мог быть получше… Например: „Танго втроем“… „Как вам танцуется с обеими женами? Какую из них можно назвать лучшей партнершей? А удобно ли вам, ведь этот танец для двоих танцоров. Для двоих, а не для троих…“ – „Вполне можно приспособиться…“ – мог бы ответить Зигмунд…»

В коридоре послышались голоса. Я вздрогнула, будто меня поймали с поличным, только вот на чем? На выдумывании действительности… В этом меня частенько упрекал Дарек, который сам стоял твердо на земле. Редакция журнала не могла пригласить Эльжбету, как третью сторону, для интервью, даже если бы это был тайный разговор. Потому что именно мы с Зигмундом взяли деньги за интервью. Свинью не подкладывают тем, кому платят. В роли оскорбленной невинности тут выступаю я. Симпатии редакции явно на моей стороне – бедная женщина, преследуемая угрозами и анонимками… Нам заплатили за это. Зигмунд подсчитал, что полученная сумма была эквивалентна моему трехгодичному жалованью в театре…

«Дай бог, этого хватит, чтобы закончить крышу, – подумала с неожиданным для самой себя спокойствием, – но в этом доме я жить не стану».

Кто-то открыл дверь в мою гримерную. «Только бы не он, – промелькнуло у меня в голове, – и только не сейчас… Сейчас мне не хочется его видеть». Но это оказалась студентка Зигмунда. Она все еще была в театральном костюме, как, впрочем, и я.

– Зрители покидают театр, – сказала она голосом, близким к истерике.

Лицо у нее пошло пятнами, зрачки расширены, будто в глаза ей закапали атропин.