Мария Барыкова - Тайна семейного архива
В огромном помещении, каких она не видела даже в их районном центре, одиноко стоял такой же огромный стол с торчащей колом белоснежной скатертью, а из-за этого необъятного стола поднимался вчерашний стройный офицер.
– Ах, Эрих, подожди, я покажу тебе, как вчера научила ее есть вилкой, это прелестно! – воскликнула Маргерит, разочарованная уходом мужа.
Офицер исподлобья посмотрел на обеих, и сердечко Маньки сжалось от выражения скорбной печали, на мгновение, как тучей, закрывшей смуглое лицо.
– Я купил тебе няньку и домработницу, а не породистую собачку, – хмуро ответил он и вышел. Минутой позже громко хлопнула входная дверь. Маргерит только пожала плечами, отчего пена ее пеньюара поднялась и опала с нежным шепотом. Довольно резко она поставила перед девочкой тарелку с непонятным блюдом, дымящуюся чашку с чаем и прозрачный кусок белого хлеба с не менее прозрачным слоем масла и джема, но смотреть, как она ест, не стала, полируя свои и без того розово-блестящие ногти. Манька даже почувствовала обиду: она так старалась не уронить ни крошки и не сопеть, а это было непросто. Буквально за пару минут она расправилась с вкусной едой и торжественно опрокинула на блюдце чашку вверх донышком. От тонкого, звенящего звука Маргерит подняла голову, лицо ее вытянулось от огорчения, и она молча быстро вернула чашку в нормальное положение. Манька согласно и весело кивнула.
Затем хозяйка повязала ей красивый передник и стала водить по всему дому, ловко показывая, какая ей предстоит работа. Поначалу Манька с любопытством и восхищением, всегда, как известно, очень способствующих пониманию, смотрела на бесконечные ряды пузатых стеклянных кружек в полуподвале, которые нужно было вымыть и расставить по полкам, на мраморные столы на мраморном полу, нуждавшиеся в уборке, но когда они спустились в другой подвал, еще ниже, где поднимался густой пар и что-то утробно урчало, девочка испуганно вцепилась в край рукава хозяйки. Маргерит нахмурилась и силой подтащила ее вплотную к машине. Манька упиралась, тряслась, и только с четвертой попытки поняла, как с нею управляться. Затем наступил черед второго этажа с тремя комнатами, зеркалами, шкафами и шкафчиками, искусственными цветами, вызвавшими у девочки почему-то тоску и отвращение, а также безделушками и еще многим, уже совсем непонятным. Все это тоже надо было убирать. Подойдя к двери четвертой комнаты, хозяйка сделала страшные глаза, перечеркнула дверь двумя резкими жестами и внятно произнесла:
– Эрихс циммер. Официр. Ферботен.[26]
Манька удивилась такой ничтожности возложенной на нее работы: дома она делала в три-четыре раза больше, да и работа была не чета простому мытью посуды и игрушечному маханью красивой разноцветной метелочкой. Про стирку и вообще нечего было говорить: после того как она носила на реку корзины с бельем и часами била тяжелым деревянным вальком, у нее несколько дней болело все тело. К тому же, часов в одиннадцать хозяйка снова покормила ее, пусть немного, зато необыкновенно вкусно. За несколько часов Манька сделала всю работу, быстро, почти радостно, вертясь по дому волчком и мурлыча себе под нос какие-то песенки, но в последней комнате, выходившей стеклянной стекой прямо в зеленый садик, она вдруг села на пол и горько расплакалась. Ласковая густая трава, кусты и цветущие деревья были отгорожены от нее толстым стеклом, прозрачным, но делающим их недоступными так же, как и ее родную речку и лес… Ей никогда уже не пробежать босиком по медвяной утренней росе, не уткнуться лбом в ласковые и шершавые отцовские руки… Манька не помнила, сколько просидела в слезах, тихонько подвывая, когда снова появилась фрау Маргерит и железной рукой увела ее мыться холодной водой. Потом, причудливо заплетя ей волосы, подала еще одно платье, густо-розовое, шуршащее, летящее, дотронувшись до него пальчиком, строго сказала: «Киндер», заставила девочку переодеться и повела в столовую. Там, к удивлению Маньки, за столом сидел уже не печальный офицер Эрих, а двое детей, уставившихся на нее круглыми, как вишни, глазами.
– Ой, какие хорошенькие! – не выдержав, воскликнула Манька. Дети действительно были как на картинке: мальчик лет шести, точная копия отца, но с открытым и доверчивым личиком, и годовалая девочка с гривкой рыжих волос.
– Марихен, Марихен! – весело закричал мальчик и забарабанил ложкой по столу, а девочка плаксиво сморщилась.
– Хульдрайх, – хозяйка потрепала мальчика по черным кудрям. – Адельхайд, – она поцеловала дочь, и легкая тень пробежала по ее лицу. Затем Маргерит поставила две тарелки, специальную мисочку для малышки, сидевшей на высоком стуле, и ушла.
Манька осталась с детьми один на один, и всем своим глубинным, природным, почти звериным чутьем сразу же поняла одно: если она сумеет стать нужной этим малышам, то с нею все будет хорошо. Она очень правдоподобно изобразила мальчику, как идет паровоз, а пока он смеялся, закидывая голову на тонкой беззащитной шее, ловко взяла на руки Адельхайд, поднося к ее рту витую серебряную ложку.
К вечеру дети, окрещенные Манькой взамен их, по ее мнению, богомерзких кличек Улей и Алей, уже не хотели ложиться без нее спать. Она долго сидела в тот вечер в детской напротив своей комнатки. Однако сквозь сон все же услышала, как ключ неотвратимо повернулся в дверях.
* * *Так шли месяц за месяцем. Манька научилась понимать немецкую речь. Нежное предгорное лето сменилось пышной, волшебно-щедрой осенью, когда она впервые в жизни попробовала тугие, готовые брызнуть лиловым соком виноградины, потом пришла мягкая, совсем несерьезная зима, мало чем отличавшаяся от октября на ее родине, а после вновь зазеленели лозы на склонах холмов и по берегам речушек. За этот год умеренной работы и хорошей пищи Манька вытянулась, округлилась, несмотря на частые слезы, отсутствие каких-либо известий о родных и о том, как идет война. Взяли ли немцы Ленинград и Москву и не придется ли ей теперь на всю жизнь остаться здесь полурабыней? Несколько раз хозяйка вынуждала ее писать домой стандартные фразы о том, что здесь ей очень хорошо, и Манька, ужасаясь тому, что это почти правда, выводила своим круглым детским почерком пару десятков слов, стараясь не думать, что творится там, где, как говорили, случилось в восьмидесяти километрах от них, жгут вместе с людьми целые деревни, где нечего есть и непонятно, чего ждать. Каждый раз после таких писем она плакала, и как-то фрау Хайгет в минуты светлого своего настроения предложила ей не писать отцу обычные уверения, а пригласить его с сестрой сюда, к ним.
– Работы у нас найдется. Видишь, сад совершенно запущен, а при наличии еще одной работницы мы могли бы завести небольшое молочное хозяйство…
