Людмила Бержанская - Я люблю тебя, алло...
Наташа понимала, что остановить этот поток сейчас не возможно. Можно только смягчить резкость высказываний.
— Знаешь, Кирюша, говорят, что Бог видит человека свободным, потому что только свободный может выбрать веру, а не тот, кто рассчитывает на милость или страшится божьей кары.
Помолчала и добавила: «Просто, тогда вера становится сделкой».
Наташа вспомнила этот разговор в электричке. Они ехали на дачу к Татьяне. Складывалось впечатление, что он то же его вспомнил: потому что вдруг, без предисловий, спросил: «Что Богу важнее: чтобы мы грешили или просили прощение за содеянное? То есть, унижались?
— Не знаю. Ведь по большому счету, любой шаг можно назвать грехом.
— Может, ты мне объяснишь, что Богу важнее: вера людей или вера в людей?
— Возможно, в людей.
— Интересно.
— Понимаешь, он каждому из нас дает лестницу, ведущую вверх. Одни ее не видят, вторые не знают для чего она, третьи не знают, что с ней делать, четвертые опускают ее вниз, пятые поворачивают ее вправо, шестые — влево. А седьмые поднимаются. Но только у каждого своя высота, свой предел, свое небо, свои звезды. Но самое главное, при подъеме не забывать оборачиваться назад.
Наташа боялась людей, которые всегда правы. Ей когда-то говорили, что в Новом Завете написано: слыша, не слышат, видя, не видят. Может, не стоит с такими бросаться в диалог? Может, у них вырабатываются такие жизненные традиции, которые не дают им психической возможности слышать другого, понимать другого, соглашаться с другим? И таким образом, ни в чем не отступать от себя.
— Неужели, он и взрослым будет таким нетерпимым? — подумала она.
— Понимаешь, Наташа, ведь не с Богом разговаривает верующий, а со священнослужителем, то есть, с посредником. Человек придумал Бога и сам же не достоин его, не достоин собственной идеи.
— Ну, почему же? Человек говорит с Богом. Это молитва.
— А Бог говорит с человеком?
— Говорят, что это откровения. Ты же видишь, как одни утверждают, что жизнь единственная, а другие — успокаиваются тем, что душа будет продолжать жизнь в другом теле, ничего не помня о предыдущем. Человеку нужен успокоительный миф о бессмертии. Ну, не хочется уходить в вечность навсегда. Не достаточно оставлять на земле детей, внуков, правнуков. Хочется и себя лично, хоть малой частичкой, под именем «душа» сохранить в бессмертии.
Оба молчали. Наташе показалось, что все ею сказанное ему не интересно. Скорее, не своевременно. Ведь знала, что молодость думает и ведет себя так, как будто у нее никогда не будет старости.
— Как же успокоить Кирилла? — думала она.
— Понимаешь, с одной стороны, Иисус — сын Божий или человеческий. Говорят, и то, и другое. С другой — Бог есть любовь, есть время, есть природа.
— Но когда есть все, может, тогда же есть и ничего?
Наташа много читала, много думала об этом. Ничего не брала на веру, стараясь углубиться и разобраться. Почему вера так глубока и так поверхностна? Может, потому, что к ней множество дорог? Но ведь, должна же быть одна — главная. А все остальные? Они обходные? Или ведут не туда? Почему смерть — это другая, лучшая жизнь? Тогда, почему карают смертью? Что общего между душой и телом? Душа рвется в небо, а тело в землю. Даже при жизни тело не может оторваться от земли. А смерть их разлучает навсегда? И еще. Ведь, есть люди, которые хотят быть Богом для других. Иные даже готовы быть распятыми, надеясь на воскрешение. Интересно, как у них с верой?
У Наташи это не безбожие, подразумевающее отрицание, не приятие, борьбу. Это, скорее, поиск присутствия Бога.
— Ты говоришь, что человек ищет истину, что человек слаб и ему нужен Божественный лик, как поддержка. Так зачем же он распинает на кресте сына Божьего, а потом надламливает этот крест, превращая в свастику? Скажи, какими буквами, цифрами, рисунками изображают надломленную душу? — спросил Кирилл.
Чувствовалось, что он устал от этого разговора. И они замолчали.
От станции до дома, было, минут 15. По лесу, по деревне. Как назло, встречали всех соседей. Впрочем, это ничего не решало — у всех открыты окна.
— Будут допытывать Татьяну — не удобно. Она девочка умная: уверена, уже сегодня, когда давала ключи, придумала объяснения.
В доме было зябко, включили камин и электрочайник.
Наступило замешательство.
— Ты ужинал?
— Нет
— Хорошо.
— Что хорошо?
— Будем ужинать. Сейчас возьму у нее в погребе картошку, соленья и вино.
— А самогон? — съязвил Кирилл.
— Не поняла?
— Я пошутил.
Когда Наташа вернулась, стол уже был накрыт.
— Как он поместил всю эту роскошь в небольшой спортивной сумке? — подумала и промолчала, а потом попросила: «Возьми ведро, принеси воды».
— Где она?
— Во дворе.
Чайник закипал. Общий утомляемый голод начал опять их сближать. Говорить не хотелось. Молчание становилось тягостным. Кирилл налил вина, встал, подошел к Наташе и нежно-нежно поцеловал. Как только она обняла его, в ту же секунду, ужин закончился.
— Выключи свет, — почти закричала она, — там все видно, нет, задерни шторы.
Не было трех недель, не было папиных похорон — ничего не было. Они опять вдвоем, опять рядом, опять близко. Так близко, что стук сердец перебивает дыхание. Ни какие слова не могли заменить или объяснить эти всплески чувств. Уставшая Наташа шептала «хватит». В ответ слышалось только одно слово «нет».
Этой ночью было полнолуние. Даже через шторы луна ярко и настойчиво наблюдала за ними, возбуждая их чувства со всей полнотой своего «лунного» воздействия. Похоже, у нее получалось это неплохо. Ужин продолжился в два часа ночи, плавно перейдя в завтрак.
Наташе казалось, что Кирилл успокоится только тогда, когда выскажет ей свои взгляды на все интересующие его вопросы.
— Интересно, что же будет потом? Может быть два варианта. Первый — отношения начнут потихоньку гаснуть, второй — обговоренные проблемы поднимут следующие вопросы и интересы. Тогда еще долго будет продолжаться удовольствие и горечь общения, — подумала она.
Зашел разговор о Советской власти. Он не понимал изначально все, что связано с революцией. Его удивляли аристократы-декабристы. Советское восприятие их не лезло «ни в какие ворота». Никогда, нигде богатый и знатный не только не поймет, но и не захочет понять бедного и униженного. Только сейчас стало понятно, что дело было совсем в другом: одни хотели власти, другие — влияния, а у третьих чувство чести и ответственности не совпадало со сложившимися обстоятельствами в стране. Ни бедный и несчастный был для них важен, а не совсем законный царь. Вот, что волновало руководителей восстания.
