Татьяна Дубровина - Испить до дна
Воздуха...
Хоть на один вдох...
Еще один взмах... последний...
Кажется, солнечный луч пробил пелену туч и пронизал толщу воды...
Алена видела его снизу... Прозрачное нефритовое сияние над головой...
Она рванулась ему навстречу... Еще чуть-чуть... несколько сантиметров...
Но тут нефритовое сияние перед глазами медленно сменилось густой чернотой...
Алена почему-то запомнила все оттенки. Сначала исчезла золотая желтизна, потом к нефритовому примешался темно-коричневый... потом в их грязноватой смеси начало растекаться черное пятно, словно чернильная клякса...
А потом остался только черный. Глухой, обволакивающий, беспросветный...
И наступила бесконечность.
Перед раскрытыми глазами неспешно ползла вверх черная стена.
Значит, она погружается вниз...
Мысли угасали, как тот последний солнечный луч...
«Я тону... — с пугающим спокойствием подумала Алена. — Нет... я уже утонула...»
Не было ни боли, ни страха, ни отчаяния. Она как-то разом смирилась с этим и покорно приняла неизбежное.
Переступила грань бытия...
До ее порога она еще пыталась бороться за жизнь, барахталась изо всех сил, молотила по воде руками и ногами, пыталась выплыть, жаждала вдоха...
А за порогом было только спокойствие. Ни к чему ненужная суета... Чему быть, того не миновать...
...И вдруг — воздух. Такой резкий и острый, словно нож полоснул по груди, разрывая легкие...
И всхлип...
И противный привкус во рту... точно окислившееся железо...
И неожиданная боль в висках и затылке, точно невидимое чудовище пытается содрать с ее головы кожу вместе с волосами...
Кто-то изо всех сил тянул ее наверх. И Алена физически чувствовала эти усилия.
Зачем? Ей было уже хорошо... и спокойно...
Ее неудержимо манила обратно глубина...
Она забарахталась в воде, пытаясь освободиться.
На короткий миг ее голова приподнялась над гребнем волны, губы жадно глотнули очередную порцию воздуха, а перед широко раскрытыми глазами возникло чье-то лицо.
Ихтиандр! Человек-рыба... Кто еще мог выплыть к ней на подмогу из морской пучины? Ведь на берегу не было ни души...
Руки ее поневоле вцепились в широкие, скользкие от воды плечи.
И новая волна накрыла их обоих с головой...
Часть вторая
Так море, древний душегубец,
Воспламеняет гений твой?
Ты славишь лирой золотой
Нептуна древнего трезубец.
Не славь его. В наш гнусный век
Седой Нептун земли союзник.
На всех стихиях человек —
Тиран, предатель или узник.
А. С. Пушкин. К Вяземскому
Глава 1
СИВАЯ КОБЫЛА В ЯБЛОКАХ
Все померкло. И одновременно — все стало хорошо. Спокойно и безмятежно.
Все верно, именно так и случается после смерти. Утверждают же, что, умирая, человек успокаивается. Недаром черты лица у усопших разглаживаются, становятся правильнее и отчетливее, чем при жизни.
...Ангелоподобная Ангелина обожала писать портреты покойников. В качестве натуры она предпочитала использовать посмертные маски.
— Эти лица гораздо красивее, чем у живых, — говорила художница. — Они без посторонних примесей и искажений. Никакой мимики, никаких гримас, никакой асимметрии. Да и нашу работу облегчает. Выписал правую сторону лица — и автоматически повтори ее слева. А живым, как говаривала одна известная личность, надо непременно левую щеку подставить, если ударили по правой: иначе морду так перекосит, что родная мама не узнает.
Алену передергивало от этих холодных рассуждений.
— Ты бы хоть Евангелие перевирать постеснялась. И вообще! Человек — не орнамент! — кипятилась она. — Человек весь состоит из неправильностей, и только поэтому он человек! Он — душа, а не правая и левая половинки!
На что Ангелина не без удовольствия подзаводила ее еще сильнее:
— Я-то Евангелие читала, а ты? Там сказано: сберегший душу свою, потеряет ее, а вот у потерявшего — все о’кей. То есть у того, у кого она уже отделилась от тела...
Алене большого труда стоило сдержаться — не к лицу княжне Вяземской поддаваться на чью-то провокацию и повышать голос в споре, заведомо бесплодном.
Она-то знала твердо: душа, как море, у которого симметрии нет и быть не может...
...Вот тебе и душа...
Вот тебе и море...
Ленка Петрова с детства мечтала увидеть Адриатику, но Адриатика оказалась капканом.
Алена Вяземская со жгучим нетерпением ждала этой поездки в Венецию, но путешествие стало финальным пунктом биографии.
И если картины русской художницы будут иметь в Италии успех, то уже посмертный.
А ее работы, можно сказать, на успех теперь просто обречены: красивая гибель автора поспособствует этому.
Тем более что тело извлекли сразу же, пока оно еще не успело измениться.
Молодая привлекательная утопленница с пропорциями Венеры Милосской вызовет всеобщее сочувствие: она чем-то сродни русалке, сказочному, таинственному существу.
А потому можно быть уверенной: от желающих взглянуть на полотна трагически погибшей девушки-художницы отбоя не будет. Мертвых принято почитать. Возможно даже, что целый выставочный день организаторы посвятят «светлой памяти» Петровой-Вяземской.
И критики наверняка станут наперебой превозносить достоинства ее пейзажей, каких только эпитетов не напридумывают: углядят в них и «глубину постижения мира при внешней сдержанности», и «величие скромности», и другую подобную ерунду.
Не исключено, что иные, гордясь собственной проницательностью, «распознают» в ее холстах веяние трагизма и интуитивное предчувствие безвременной кончины. А то и пуще того: станут доказывать, что в этих простых нежных картинках зашифрована фрейдистская подсознательная тяга к смерти...
Что за чушь вечно несут эти искусствоведы!
Ничего Алена Вяземская не предчувствовала. И умирать она вовсе не собирал ась.
И если бы сейчас легкие ее не были заполнены соленой морской водой, она бы крикнула во весь голос: «Мне безумно жаль — слышите вы, бумагомараки?! — до боли жаль расставаться и с зеленой травой, и с небом оттенка светлого индиго, и с этим проклятым и безумно-прекрасным морем, настоящий колорит которого я так и не успела уловить».
И еще она добавила бы: «У меня даже не хватило времени понять, какого цвета глаза и волосы у того венецианца, который извлек меня из воды. Блондин он или брюнет? Черноглазый, как большинство итальянцев, или синеглазый? Попроси кто-то написать его портрет по памяти — не смогла бы... Увы, уже никогда и не смогу. И это невыносимо горько... Какие теперь портреты! Меня ждет лишь один—единственный, мой собственный, точечно выбитый кладбищенским художником по фотографии на темном камне, граните или лабрадоре, над датами рождения и смерти. Смерти?!»
