Фэй Уэлдон - Сестрички
— У тебя такие мягкие волосы, Джемма. Ты пойдешь со мною обедать?
На помощь! На помощь! Джемме нужна помощь. Потерянная мать, утраченный отец, где вы теперь? Мистер Фокс, как ты смеешь спать? И, наконец, где Мэрион?
Мэрион потихоньку выскользнула из комнаты, стоило в ней появиться мистеру Ферсту. Подруга называется! И докторша, и супруга дантиста, и миссис Хемсли, и бабка Мэй — все обманывали. Родная мать умерла — худшее, страшнейшее предательство. Как ты смела умереть, мать!
Тишина. Даже попугаи затихли. Все замерло — ни половица не скрипнет, ни чашка не звякнет. Тишина. Никого. И ничего. Ничего нет между жизнью и мистером Фоксом, между смертью и обедом с мистером Ферстом, только нож, острый как бритва нож. И судя по кривой улыбке Ферста это не похоже на шутку. Снова Джемме кажется, что она на распутье.
Отвага — и смерть.
Малодушие — и жизнь.
Вечный выбор. Джемма выбрала смерть.
— Нет, — сказала она. — Я не буду обедать с вами, мистер Ферст.
Тишина. Дрогнуло лезвие.
Мистер Ферст вздохнул и положил нож на стол.
Значит, шутка.
Конечно. Шеф любит пошутить с секретаршей.
— Даже под угрозой смерти хорошенькая девушка не соглашается пообедать со мной! — простонал Ферст. — Должно быть, я совсем никудышный, старый хрен. Хочешь, я себе перережу горло — сейчас, вот этим ножом? Может, это тебя развлечет?
— Нет.
— Напрасно. Мы, наконец, узнали бы, действительно ли этот нож такой острый, как кажется. Это очень ценная вещь. Тонкая работа! Мистер Фокс сделал его нам всем на радость. Но, скорее, эта вещичка для вскрывания глотки, нежели конверта. Может, все-таки испробуем? Сделай одолжение! Мы убедимся, что нож оправдывает себя. А что такое, в конце концов, жизнь по сравнению с произведением искусства? Как говорит мой партнер Леон Фокс, жизнь коротка, искусство вечно.
Леон. Значит, его зовут Леон. Вот каким именем нарекли его при крещении. Значит, у него была мать (или есть!), значит, есть прошлое. Но Джемме важно было настоящее, в котором на темной воде покачивались белые лилии, и будущее. Джемма любит тебя, Леон Фокс. Полюби и ты ее.
— Нет, — сказала тогда Джемма. — У искусства теперь короткий век: мерцание телеэкрана, мазня на холсте…
— Не буду я резать себе горло, — успокоился Ферст. — Буду жить хотя бы ради того, чтобы слушать твои мудрые речи. А если мистер Фокс пригласит тебя пообедать, ты пойдешь?
— Да.
Мистер Ферст быстро облизнул губы.
— Я позволю себе дать один совет…
— Перестаньте трогать меня.
— Это простое человеческое прикосновение! Это проявление благожелательности и заботы. Уверяю тебя, это не примитивное хватание, от которого часто страдают секретарши и которым грешат многие шефы. Я хотел сначала… но ты меня сразу поставила на место. Я прикасаюсь к тебе по-отечески, Джемма. Своих детей у меня нет. Наверное, ты хочешь иметь детей?
Его голос был хриплым и резким, каким ни один отец не говорит с дочерью.
— Конечно.
— Конечно. Ответ очевиден. Но позволь предупредить тебя. Мир очевидных вещей полон опасностей. Я слышал, ты остановилась у Мэрион. Удерживать тебя не могу, но помни, что Мэрион — неуравновешенная девушка. Она проходила курс лечения у психиатра… кстати, нашей фирме пришлось оплатить это. Потому что непросто найти добросовестную постоянную сотрудницу. Мы готовы во всем помогать персоналу.
И мистер Ферст вернулся в свой кабинет.
Глава 7
— Шератон[10], — гордо объявляет Хэмиш. — Красное дерево, отделка инкрустацией. Буфет, каких поискать. Отдаю за бесценок. Восемьсот.
— В стиле шератон — да, но не подлинник, — поправляет Виктор. — Четыре сотни, не больше. Ножки с дефектом.
Хэмиш морщится, как от удара. Прохаживаясь сегодня по дому, хвастаясь Виктору своими сокровищами, он попадается уже в восьмой или девятый раз. Сейчас мужчины стоят в комнате, которую Джемма важно зовет утренней гостиной. Помещение просторное, элегантных георгианских пропорций, выдержанное в белых, золотистых и зеленых тонах, где каждое утро зажигают электрокамин, потому что сюда после завтрака приходит Джемма. Она садится к письменному столу с изогнутыми ножками (красное дерево, около 1800 г.) и начинает разбирать почту.
— Ничего, — успокаивает его Виктор и шутит: — Все-таки в одной комнате два предмета мебели одного стиля — это уже неплохо.
— Это все Джемма, — с неожиданной горячностью говорит Хэмиш. — Если мне что-то нравится, она считает это дерьмом, если я выбрал для вещи какое-то место, она из кожи вылезет, но переставит ее в другой угол.
— Супружеская жизнь, — философски замечает Виктор.
Мужчины поднимаются по широкой пологой лестнице и останавливаются под высокими окнами с витражами в стиле модерн.
— Боюсь, стекла-то цельнолитые, а не резаные, — говорит Виктор. — Надеюсь, ты немного за них отдал.
Конечно, Хэмиш переплатил.
— Меня все за дурака держат, — уныло тянет он. — Деньги уже не то, что было раньше. Тебя уже не уважают, если ты делаешь деньги. Скорее презирают.
Виктор удивленно вскидывает брови. Только богатые могут так думать, говорит его взгляд. И он вдруг чувствует враждебную неприязнь к Хэмишу.
— Даже на твою крошку Эльзу это не произвело впечатления, — все жалуется Хэмиш. — Она не хочет меня из-за денег. Она жалеет меня.
— А-а, — отзывается Виктор, которому совершенно не хочется вникать в детали предстоящего Эльзе свидания с этим убогим собирателем липового антиквариата. Виктор обладает счастливым свойством полностью игнорировать то, что ему неприятно. Его родители были в этом смысле совершенно другими, они долго обсуждали и переживали каждый пустяк. Часто это имело конкретное продолжение, то есть родители принимали решение укрыть у себя очередного изгнанника с континента, прошедшего пытки в гестапо или концлагерь… На сына в этих случаях они меньше всего обращали внимания. Но природа отдыхает в наших детях, и Виктор вырос легкомысленным, раскованным, способным ловко уходить от неприятностей и тревог, что, в конце концов, окончательно отчуждило от него родителей. «Виктор такой несерьезный», искренне считали они, печалились и спрашивали себя: «Как же мы не досмотрели?»
Был случай, когда они сами предложили ему выбрать подарок на девятнадцатилетие, и мальчик не колеблясь назвал пластинку «Бах в джазовой обработке». Родители не смогли опуститься до того, чтобы покупать подобную безвкусицу, и вместо этого преподнесли ему другую пластинку. Огорчение на лице любимого сына при виде «правильного» подарка причинило старикам боль. И при этом Виктор был добрый, здоровый парень, раза в два крупнее отца и не похожий ни на кого из родителей, будто подмененное дитя из сказки.
