Наталия Орбенина - Живописец
Испуганная Елизавета Дмитриевна едва перевела дух от неожиданности.
– Маша, девочка! Ты так меня до разрыва сердца доведешь! Да что с тобой? Какие такие мыши? У нас, слава Богу, их и нет вовсе!
Мать затворила дверь и быстро прошла в комнаты, зажигая лампы.
– Тут нет никого! – Стрельникова покружила по комнатам, заглянула во все углы, но кроме пыли ничего не заметила.
Маша с опаской вернулась обратно, прошла вслед за матерью. Странно, а ведь если тут и впрямь водилось бы столько мышей, остались бы отвратительные следы их пребывания.
– Что с тобой? Ты больна? – тревожно спрашивала мать. – Почему ты вдруг приехала? Да что же случилось?
Елизавета Дмитриевна, поверх суконного пальто закутанная в шаль, на которой блестели капли растаявшего снега, трясла дочь за плечи, с ужасом заглядывала в лицо.
– Стало быть, мне это привиделось? – прошептала девушка в отчаянии. – Значит, я, наверное, больна! О Господи!
– О Господи! – эхом отозвалась мать, и они посмотрели друг на друга.
Во взоре матери читались раскаяние и страх, во взоре дочери укор и отчаяние.
– Мама, Миша жив! Я знаю это наверняка, так же как и то, что вы все меня обманули!
– Ты видела Колова? – Стрельникова быстро справилась с испугом и попыталась увести разговор в сторону. – Ты приехала для свидания с ним?
Елизавета Дмитриевна всплеснула руками, мол, как можно, ведь ты замужняя женщина! Маша замотала головой и вкратце рассказала матери о своем открытии на острове, поиске газеты и визите к Коловым. Стрельникова нервно слушала дочь, крепилась-крепилась, но потом рот ее непроизвольно стал кривиться, она начала всхлипывать.
– Маша, ненаглядная моя, пойми меня и прости. Я причинила тебе такую муку, но я полагала, что делаю тебе добро! Представь на минутку, что ты теперь живешь не на Сиреневой вилле, а вместе с Коловыми, с мужем-калекой на его жалкую пенсию, подрабатываешь уроками, штопаешь драные носки всего семейства, бранишься с кухаркой за каждую копейку, перелицовываешь свои девичьи платья. И это счастье, и это любовь, о которой ты так мечтала?
– Мама, – Маша прервала ее, – это все для меня теперь не важно, важно то, что я всю жизнь проживу во лжи, под гнетом невольного греха, предательства! Ведь я по-прежнему люблю Мишу! И я никогда не смогу полюбить Генриха!
Маша вдруг схватилась за голову. Острая, пронзительная боль заставила ее замолкнуть. Она побледнела, дыхание ее участилось. Стрельникова, на ходу разматывая шаль, побежала к шкафчику с лекарствами и дрожащей рукой достала успокоительные капли. Она волновалась, пузырек ударялся о край стакана, и жидкость попадала больше на стол, а не в стакан. Когда Елизавета Дмитриевна вернулась к дочери, та уже лежала на диване, скрючившись от боли, и постанывала.
– Мама, кажется, я заболела. Не пойму, что со мной. Меня всю ломает.
– Это нервы, ты переволновалась да, наверное, простыла в пути. Поспи, и все пройдет.
Елизавета Дмитриевна укрыла дочь пледом и села рядом, тревожно глядя Маше в лицо. Страшное подозрение тяжелой тучей вползало в душу.
Известный в Петербурге доктор Николай Алексеевич Миронов поутру получил с рассыльным послание от своей давнишней знакомой и пациентки госпожи Стрельниковой, которая молила его прибыть по возможности без отлагательства, так как с ее дочерью происходит нечто непонятное. Миронов имел в столице репутацию многоопытного врача, прекрасного диагноста, его часто приглашали на консилиумы. У него имелась широкая практика по всему городу, его труды печатались в журнале «Врач». По стопам Миронова шли его ученики, которые боготворили своего учителя и коллегу, ловили на лету каждое слово, его авторитет был непререкаем. За долгие годы беспорочного труда на ниве помощи страждущим от недугов, доктор снискал не только известность, но и заработал вполне осязаемый капитал, купил роскошную квартиру в доме на Каменноостровском проспекте, где поселился со своей единственной ненаглядной дочкой Олей, прелестной барышней на выданье. Доктор воспитывал девочку в одиночестве, потому как его супруга, верный друг и помощник во всех его начинаниях, умерла от дифтерии, несмотря на отчаянные усилия Николая Алексеевича. После смерти супруги, Миронов долго был безутешен. Он не мог позволить себе полюбить еще раз, считая себя виновным в смерти жены.
Однажды его пригласили на прием в семью Стрельниковых. Девочка болела, ее мучили приступы изнурительного кашля, она не спала ночами и таяла на глазах. До смерти напуганной Елизавете Дмитриевне мерещилась чахотка, которая в сыром и нездоровом климате северного города подстерегала любого. Николай Алексеевич навещал Стрельниковых почти каждый день. Но не только кашель девочки гнал его в этот дом. Елизавета Дмитриевна, ее аристократические манеры, достоинство и еще не увядшая красота пленили Миронова. Его трогало, что в скромной остановке этой убогой квартиры она по-прежнему жила, точно принцесса в изгнании, стоически перенося житейские невзгоды. Морщины, тронувшая волосы седина, обозначившие горький жизненный опыт, придали ее лицу определенное очарование. Идеальная осанка и всегда безукоризненная прическа, скромная, далеко не новая, но аккуратная одежда – все дышало достоинством. Словом, доктор, неожиданно для себя обнаружил, что думал о Стрельниковой постоянно. Маша уже поправилась, а он все наведывался в их дом. Елизавета Дмитриевна не сразу, но поняла, что доктор проникся к ней теплым чувством. Ее эта ситуация очень смущала. Она находила обстоятельства неприличными, но в глубине души надеялась, что, может быть, потом, когда Маша выйдет замуж, вот тогда и она подумает о своей судьбе. Несомненно, Миронов в свои годы еще очень привлекательный мужчина – среднего роста, благородная седина, пенсне. Ну как же доктор и без пенсне! Умные внимательные глаза и тонкие, но очень сильные и выразительные руки, руки интеллигентного человека.
Николай Алексеевич, посещая пациентов, работая в клинике, проявлял подчас невиданную твердость характера, решительность и волю. Но вот тут он явно не находил в себе решимости действовать, не мог наконец позволить себе дать волю чувствам. Его, так же как и Стрельникову, смущала собственная дочь, положение в обществе, возможные пересуды, косые взгляды. Так они потихоньку посматривали друг на друга, отводя взгляд, да вздыхали украдкой. Дальше дело не шло. Елизавета Дмитриевна между тем стала прихварывать, ее одолевали приступы слабости, потливость. Она заметалась. Призвать Миронова? Но он, верно, опять денег не возьмет. В последние визиты к Маше доктор наотрез отказался от вознаграждения, что окончательно убедило Елизавету Дмитриевну в том, что он явно неравнодушен к ней. Но она знала, что каждый его визит очень недешев, и не могла себе позволить позвать Миронова, а пользоваться его добрым отношением – совершенно невозможно, просто неприлично. Поэтому Стрельникова чахла, перемогалась, потом ей немного полегчало, а тут подоспела стремительно развернувшаяся история со сватовством Корхонэна. Елизавета Дмитриевна забыла и о визитах доктора, и о своих болячках. Только бы вышло! Только бы Машенька стала баронессой! Затем грянули отъезд в Финляндию, скоропалительная свадьба, и Миронов надолго покинул мысли Елизаветы Дмитриевны. Конечно, она иногда вспоминала о нем, но только так, чуть погрустив о том, что могло бы сбыться, да не сложилось. И Миронов потерял из виду Елизавету Дмитриевну.
