Розамунда Пилчер - Голоса лета
Теперь она вошла в дом через стеклянные окна-двери, что вели с террасы в гостиную. После яркого уличного света помещение казалось прохладным и сумеречным. Пахло душистым горошком, который Ева утром в большой вазе поставила на инкрустированный стол в центре комнаты. Из гостиной можно было выйти в широкий коридор с дубовым полом, который вел в просторный холл, а оттуда по деревянной лестнице с резными балясинами перил подняться мимо стрельчатого окна на верхний этаж, где висели старинные портреты и стояли украшенные резьбой большие шкафы, в которых некогда держали постельное и столовое белье. Дверь в их спальню была распахнута, отчего комната полнилась воздухом, а шторы с цветочно-геометрическим рисунком чуть раздувались под первыми порывами легкого вечернего ветерка. Ева сняла махровый халат и купальник, прошла в ванную и встала под душ, чтобы смыть соль с уже высохших волос. Потом надела свежее белье, бледно-розовые джинсы и кремовую шелковую блузку. Раньше волосы у нее были белокурые, теперь — почти белые. Она причесалась, подкрасила губы, подушилась.
Все, теперь за малиной, решила Ева. Она покинула спальню, по коридору дошла до двери на верхней площадке «черной» лестницы, ведущей на кухню. Но, взявшись за дверную ручку, она остановилась и, подумав немного, вместо того, чтобы спуститься вниз, отправилась по коридору в то крыло, где некогда располагалась детская, а ныне жила Мэй.
Она постучала в дверь.
— Мэй?
На ее зов никто не откликнулся.
— Мэй?
Ева отворила дверь, вошла. В комнате, находившейся в глубине дома, воздух был душный и спертый. Из окна вид был очаровательный — внутренний двор, дальше — поля, — но оно было плотно закрыто. В старости Мэй постоянно мерзла и потому не видела смысла в том, чтобы страдать, как она выражалась, от «завывающих сквозняков». Здесь было не только душно, но еще и тесно. Кроме тременхирской детской мебели, были еще вещи самой Мэй, которые она привезла с собой из Гемпшира: ее собственный стул, полированный сервировочный столик на колесиках, перед камином — коврик с узором из махровых роз, который сестра Мэй некогда связала для нее. На каминной полке фарфоровые фигурки — сувениры с позабытых приморских курортов — боролись за место со множеством фотографий в рамках. Почти на всех снимках были запечатлены либо Ева, либо ее сын Ивэн, оба в детском возрасте: когда-то давно Мэй была няней Евы, а потом, много лет спустя, волей-неволей, стала няней Ивэна.
Середину комнаты занимал стол, за которым Мэй ужинала или что-нибудь чинила. Ева увидела альбом для наклеивания вырезок, ножницы, клей. Наклеивание вырезок было новым развлечением Мэй. Она купила альбом в «Вулворте» во время одной из своих еженедельных поездок в Труро,[27] где она обедала с одной старой подругой и бесцельно бродила по магазинам. Это был детский альбом с изображением Микки Мауса на обложке, и он уже распух от вырезок. Помедлив в нерешительности, Ева стала листать альбом. Фотографии принцессы Уэльской, парусное судно, вид Брайтона, незнакомый ребенок в коляске. Это все были вырезки из газет и журналов, вклеенные аккуратно, но безо всякой логики.
О, Мэй.
Ева закрыла альбом.
— Мэй?
Ответа по-прежнему не было. Ее охватила паника. В последнее время она постоянно переживала за Мэй, опасаясь худшего. С ней мог случиться сердечный приступ или удар. Ева подошла к двери спальной, заглянула, со страхом думая, что сейчас увидит Мэй распростертой на ковре или бездыханной на кровати. Но здесь тоже было пусто, опрятно и душно. На прикроватной тумбочке тикали часы, постель была аккуратно заправлена, застелена покрывалом, которое Мэй связала сама.
Ева спустилась вниз и нашла Мэй там, где и боялась ее найти, — на кухне. Старушка суетилась без дела: расставляла посуду, банки и прочее не по тем шкафам, кипятила чайник…
Мэй не полагалось работать на кухне, но, стоило Еве отвернуться, она тотчас же сюда тайком пробиралась в надежде, что ей удастся помыть грязные тарелки или почистить картошку. Она хотела приносить пользу, и Ева, понимая ее желание, старалась давать старушке какие-нибудь пустячные задания, например очистить от шелухи горох или погладить салфетки, пока сама Ева готовила ужин.
Ее никак нельзя оставлять одну на кухне. Ноги ее держали плохо, она постоянно теряла равновесие и хваталась за что ни попадя, дабы не упасть. Зрение у нее тоже слабело, координация движений была нарушена, и выполнение самых простых задач — нарезать овощи, заварить чай, спуститься или подняться по лестнице — могло окончиться для нее катастрофой. Ева жила в постоянном страхе, что Мэй порежется, обожжется, сломает ногу, и тогда придется вызывать врача и «скорую», которая отвезет ее в больницу. А уж в больнице, наверняка, Мэй покажет себя во всей красе. Возможно, станет оскорблять врачей, пока те ее осматривают, а то выкинет и еще что похуже: стащит виноград у другого пациента или вышвырнет в окно свой ужин. Это вызовет подозрения у администрации, они станут задавать лишние вопросы. И Мэй поместят в богадельню.
Это-то и пугало Еву, ибо она знала, что Мэй выживает из ума. Альбом с Микки Маусом был не единственным тревожным симптомом. Примерно месяц назад Мэй вернулась из Труро с детской шерстяной шапочкой, которую она носила, как стеганый чехольчик на чайник, — натягивала на уши всякий раз, когда выходила на улицу. Письмо, что Ева поручила Мэй отнести на почту, через три дня она нашла в холодильнике. Свежеприготовленное жаркое Мэй выбросила в ведро для пищевых отходов.
Своими тревогами Ева поделилась с Джеральдом, и тот твердо сказал, чтобы она не изводила себя беспокойством раньше времени. Ему все равно, заверил он жену, что Мэй не в своем уме. Она никому не причиняет вреда и, если не будет поджигать шторы или дико вопить посреди ночи, как несчастная миссис Рочестер,[28] пусть живет в Тременхире, пока не отдаст богу душу.
— А если с ней произойдет несчастный случай?
— Давай не будем волноваться заранее.
Пока обходилось без несчастных случаев. Но…
— Мэй, дорогая, что ты задумала?
— Не нравится мне, как пахнет этот кувшин для молока. Хочу ошпарить его кипятком.
— Он абсолютно чистый, не нужно его ошпаривать.
— Если не ошпаривать кувшины в такую погоду, можно подхватить диарею.
Некогда Мэй была пышной женщиной, в теле, но к восьмидесяти годам усохла. Пальцы узловатые, крючковатые, будто корни старых деревьев; чулки на ногах морщатся, близорукие глаза потускнели.
Она была идеальной няней, любящей, терпеливой и очень разумной. Но даже в молодости придерживалась твердых нравственных убеждений, по воскресеньям всегда ходила в церковь, ратовала за строгий образ жизни. К старости ее нетерпимость стала граничить с фанатизмом. Приехав вместе с Евой в Тременхир, она отказалась посещать местную деревенскую церковь и стала прихожанкой скромной часовни в городе — мрачного здания, расположенного на глухой улице, где священник в своих проповедях вещал об ужасах пьянства. Мэй вместе с другими членами паствы еще раз дала обет трезвости и своим надтреснутым голосом вознесла молитвы к Богу.
