Евдокия Нагродская - Гнев Диониса
Милый, как меня трогает это внимание, эта заботливость. Тут все, что надо: акварель, пастель, даже сверток холста и мольберт.
Хватаю цветные карандаши и тихонько возвращаюсь.
Слишком темно, и я откидываю уголок портьеры. Торжествует итальянское солнце! Я забыла, что оно не любит шутить, оно властно врывается.
Старк быстро открывает глаза… руки его ищут меня. Он хочет вскочить с постели…
Мой Дионис найден!!
— Ради Бога, не двигайся! Останься так! — кричу я в восторге.
Он делает одну из своих красивых гримас и замирает в своей позе, лукаво смотря на меня.
Он сам знает, что он красив и что я им любуюсь.
Когда я возвращаюсь в мою мастерскую или иду куда-нибудь, я прихожу в себя и могу думать. И я думаю: что, собственно, в нем так сводит меня с ума?
Теперь я твердо уверена, что это именно какая-то женственность.
Женственность движений, это грациозное кокетство, эта небрежная томная лень и рядом с этим детская живость и веселость.
Как художница, я в восторге от его тела.
Это нежное и сильное тело с тонким станом, безукоризненными руками и ногами, оно тоже немного женственно, но это именно то, что мне надо для моего Диониса.
Вся любовь его, страстная и нежная, — красивая любовь.
За эту неделю он наполняет мою жизнь такими грациозными и тонкими мелочами, будто он читает мои мысли, Вчера мы стояли на Монте-Джианиколо.
Я смотрела на огоньки Рима у моих ног, на звезды над моей головой, и странное чувство охватило меня.
Я любила весь мир, всех людей! В эту минуту мне хотелось пожертвовать жизнью, чтобы сделать всех счастливыми — мне казалось это долгом! Хоть этой ничтожной жертвой заплатить за мое огромное счастье! Старк снимает шляпу.
От его движения я опомнилась, смотрю на его склоненную голову и спрашиваю:
— Тебе жарко?
— Нет, я сделал это перед твоими чувствами, Тата.
На площадке у дуба Тассо темно, моя шляпа бросает густую тень на мое лицо, я не сделала ни одного движения…
А ты догадался, милый.
Хотела сегодня присесть за работу и только что расположилась, пришел Старк и утащил меня гулять, а потом к себе.
Я читала себе нотацию: что у меня ничего не сделано, что Люция Песка уедет скоро на гастроли куда-то в Англию, что я переплачиваю деньги натурщикам, но он приходит и говорит с упреком:
— Я жду тебя уже целый час, Тата.
— Посиди, милый, здесь со мной, мне необходимо поработать.
Он садится. Мы болтаем, но я вижу его глаза, слышу его голос, моя страсть начинает охватывать меня — я бросаю кисть и говорю;
— Пойдем гулять.
Мы уезжаем за город и там, прижавшись друг к другу, медленно ходим между кустами осенних цветов, полные страсти, и говорим друг другу речи, от которых кружится голова, темнеет в глазах.
Необходимо написать домой толковое письмо. Я здесь уже три недели, а отделываюсь открытками — пишу, что страшно занята, что подробности письмом.
С моей стороны отвратительно, скверно не написать всей правды Илье. Надо все сказать. Но не могу, не могу…
Лучше я скажу все лично, когда вернусь, — ему будет легче.
Не могу я теперь об этом думать.
Сегодня выговорила себе день и упросила Старка не приходить.
— Целый день без тебя?! — капризно-детским тоном говорит он. — Я ведь не мешаю тебе, я сижу смирно.
— Радость моя, когда ты тут — я не могу ничего делать, ни о чем думать, кроме тебя. Разве ты бы мог подсчитать твои доски, когда я сидела бы около тебя?
— Конечно, нет.
— Ну, так дай мне подготовить самое необходимое, Завтра я весь день с тобой.
— Ну, хорошо! Я начинаю ненавидеть твое искусство! Делать нечего, это слишком сильный соперник. Я, кстати, напишу все письма, я совсем запустил дела.
— Вот и отлично.
— Но завтра, Тата, я приду раньше. Да? — он вынимает из петлички бледно-лиловую хризантему, втыкает мне ее в волосы и, поцеловав мою щеку, идет к двери. У дверей он останавливается, задумчиво подносит ручку своей палки к губам и говорит:
— Но ведь вечером ты не будешь писать.
— Да. Но мне хочется лечь сегодня пораньше, чтобы хорошенько выспаться, — мне нужно завтра встать в восемь часов.
— Ну, мы ляжем рано и ты выспишься.
— Нет, нет! Пожалуйста, — говорю я поспешно, — оставь меня сегодня одну.
— Тата, я грубое существо, я животное — я знаю это, прости, но сегодня, ты увидишь, я буду тихий-тихий. Я поцелую тебя только сюда… — Он дотрагивается до моего лба. — Вот увидишь.
Я смотрю на него.
Что он только делает со мной!
А Люция Песка?.. А два натурщика с торсами Геркулеса и глупыми мордами, которые в эту минуту дуются в карты у меня на кухне. А Ферели, который ждет меня в своей мастерской завтра в девять часов утра!.. Ну, ну, я приду вечером! Как только я завтра рано встану?
Лунная ночь. Мы идем по Via Appia. Автомобиль мы остановили у церкви. Идем молча под руку, тесно прижавшись.
— Знаешь, — говорю я, — вот бы был сюжет для картины: эта дорога, освещенная луной, и на ней человек в современной одежде, пешеход или всадник… нет, автомобиль, лучше автомобиль с двумя фонарями… а вокруг освещенные луной, бледные, прозрачные призраки римских сенаторов, патрициев, воинов. Сама Метелла выглядывает изумленная из своей башни!
Он молчит. Я чувствую, что он чем-то недоволен и отстраняется от меня.
— Ну, говори, что с тобой!
— Так, пустяки.
— Я хочу знать. Скажи!
— Я ревную тебя! — говорит он страстно, — я ревную тебя к твоему проклятому искусству. Ты из-за него постоянно забываешь обо мне, оно тебе дороже, оно постоянно отнимает тебя у меня! — прибавляет он капризным тоном.
Вот как. А я все думаю, что он отнимает меня у искусства.
Сегодня я работаю! Работаю запоем! Старку нельзя было отвертеться от семейства его приятеля, которого он вчера встретил случайно. Все же я его едва-едва уговорила провести день с ними. Он взял с меня чуть не клятву, что к десяти часам я приду.
До сумерек буду писать, потом зажгу электричество и докончу бюст Скарлатти; он, по словам моего руководителя, очень удачен. Это мой подарок милому маэстро к его юбилею.
Работаю с наслаждением, почти не отрываясь, с раннего утра. Едва обмениваюсь короткими фразами с Вербером.
Вербер сварил мне кофе, готовит бутерброды и говорит укоризненно:
— Вы, мамаша, совсем забросили и работу, да и меня, грешного. Бывало, дня не пройдет, как вы меня все время ругаете, а вот уже три дня прошло — вы мне ни одного «дурака» не сказали.
— Милый Василий Казимирович, мне не до вас.
— Знаю, мамаша, знаю, вижу и не сокрушаюсь.
— Да и не сокрушайтесь.
— Не сокрушаюсь — это не надолго.
