Тщеславие - Лебедева Виктория
Совсем не то было, когда мне доводилось остаться с Лорой наедине, она всегда искренне потешалась над Славиными тирадами о нравственности и морали.
— Он, конечно, милый мальчик, — говорила Лора со смехом, когда мы посиживали на чьей-нибудь кухне, па моей или на Лориной, за бутылочкой пива, — только больно уж он наивный. Его как мужчину и воспринять-то трудно, совсем он еще маленький, не понимает, как оно в жизни. Где это он видел женщину, которая ушла бы просто так, в никуда? Так не бывает. Женщина может только поменять одного любовника на другого. Ну, сама посуди, Надь, какая же баба согласится по доброй воле жить одна, если есть возможность — с кем-то?
А Слава тоже был не в восторге от Лориного навязчивого присутствия. Стоило ей наконец удалиться, и он испускал громкий вздох облегчения и цитировал из анекдота: «Кто такой зануда? Человек, который на вопрос, как у него дела, начинает рассказывать, как у него дела».
Вот и сейчас, во время похожей на фруктовую тянучку лекции по БЖД (а если по-русски, то по технике безопасности), Слава искренне возмущался по поводу Лориного странного звонка.
— Слушай, пойдем завтра сходим куда-нибудь, — шептал мне Слава в самое ухо, — только, ради Бога, не тащи ты с собой Лору? Я понимаю, конечно, она твоя подруга и все такое прочее, но я от нее безумно устаю. Только и слышно: Сергей — Толик, Толик — Сергей. Достала!
— Да не тащу я се, — оправдывалась я, — она сама напрашивается. Ну как я могу ей отказать, и так у нее одни неприятности последнее время. Она и с нами-то торчит из-за того только, что ей пойти некуда. И не с кем. Не обижайся на нее!
Но мне было в душе приятно слышать, что она «достала», хотя это, разумеется, «не по-христиански».
А назавтра мы, по доброй нашей традиции, в очередной раз оказались в самой сердцевине осеннего дождя, и студеная вездесущая морось густо окутывала неразлучных нас, пока мы вдвоем бродили по городу, тесно смеженные плечо к плечу при помощи общего зонта, и снова синели от холода носы и краснели щеки, и снова громко чавкала в ботинках вода.
— Неужели ты не чувствуешь, — убеждал меня Слава, — неспроста она к нам так приклеилась! У меня всегда от нее такой осадок остается неприятный. Как будто она нарочно между нами клин вбивает.
— Ну, не преувеличивай, — успокаивала я Славу, — наверняка она не имеет в виду ничего плохого, просто ей сейчас тяжело.
Успокаивала, а сама при этом испытывала чувство огромного облегчения: значит, он все понял, ей не удалось его облапошить, хоть она и считает его наивным болваном; значит, он догадался, что она им занялась, что она пытается использовать его; Лоре его не заполучить, он почувствовал фальшь, слава Богу, слава Богу! И золотилось под лучами арбатских фонарей плотно связанное кружево капель, вода в ботинках уже не хлюпала, а потихонечку напевала песню — негромкую, но восторженную, и блаженное тепло расплескивалось по телу, по пальцам, сплетающимся вокруг окоченелой ручки зонта, и глупое сердце срывалось в беспорядочный галоп. И были болтовня ни о чем, смех без особой причины, перепасовка взглядами: сверху вниз, снизу вверх, как тогда, в Покровке, как в Измайловском парке на качелях, как бывало уже бессчетное количество раз в самых разных местах и при самых разных обстоятельствах на протяжении последних нескольких лет.
И я опять думала, что скоро, скоро…
— Надь, ты есть хочешь?
— Да нет…
— А я, пожалуй, дойду вон до той лоточницы, у нее потрясающие пирожки с вишнями… Пирожок, пожалуйста!
— Вам один?
— Ты не передумала?
— Нет, спасибо.
— Да, один. Благодарю вас, удачного вечера!
— Спасибо, миленький, счастья тебе, счастья!
— Не за что… Надежда… Сегодня отличный вечер, и Бог с ней, с Лорой, я знаю, она вбивает между нами клин, но у нее ничего не получится, мы с тобой никогда не расстанемся! Ведь не расстанемся?
— Нет.
— Никогда не расстанемся! Ну, попробуй, откуси хоть кусочек, пирожок просто изумительный. — Слава похож на включенную стосвечовую лампочку, и, Господи, какой у него странный взгляд…
— Никогда не расстанемся. — И я потихоньку откусываю от оставшейся половины, он еще не остыл, и губы в масле, и я теперь точно знаю, что наш союз навечно скреплен посредством отличного, можно язык проглотить, пирожка с вишнями…
Глава 17
А буквально через пару дней мы с Лорой были торжественно званы Славой на чашечку хорошего сухого вина и конфеты, предки его отбыли на неделю в Питер. У них была двадцать пятая годовщина свадьбы, и, как это ни странно по современным меркам, они до сих пор друг другу не надоели, им хотелось побыть вдвоем. А сын был оставлен на произвол судьбы: с кастрюлей щей в холодильнике, с морозилкой, полной разномастных полуфабрикатов, в шкафчике на балконе имелись абрикосовое варенье и сливовый компот.
Но нельзя сказать, что наследный принц был особенно огорчен отъездом родителей.
Когда я наконец подъехала с работы, Лора уже уютно устроилась в большой комнате, в мягком кресле напротив музыкального центра. Она сидела, перекинув длинные ноги через подлокотник, и раскачивала на пальцах правой мягкую тапочку с помпоном, предмет особой любви Людмилы Евгеньевны; вторая тапочка уже упала на пол, где и лежала смиренно, помпоном вниз. На Лоре было бледно-сиреневое платье из тончайшей шерсти, облегающее точно по фигурке, и в свете одноглазого бра сама Лора казалась от этого почти прозрачной. Она томно оправляла одной рукой край юбки, но та никак не желала задержаться на худеньких Лориных коленях и скользила вверх, стоило Лоре только убрать руку. Это была уютная Лора, домашняя и тихая Лора, задумчивая Лора, Лора почти без макияжа, весь вид ее был — само олицетворение вселенской скорби. Она лениво кивнула мне из глубины комнаты, пока Слава суетился, пристраивая на вешалке мою демисезонную курточку, и спрашивал, почему я так долго, но не проронила ни слова.
Слава вкатил столик с красным вином, рюмками и коробкой конфет, утвердил его против Лориного кресла, меня усадил в соседнее, а себе принес из кухни табурет.
— Ну что, девчонки! — торжественно провозгласил Слава. — Давайте выпьем за вечную любовь, у меня сегодня повод, у родителей серебряная свадьба!
Лора медленно взяла хрустальную рюмку своими полупрозрачными музыкальными пальцами и произнесла:
— Поздравляю…
Голос ее дрогнул, громадная слеза начала свой разбег по щеке и остановилась в уголке губ, Слава осекся.
— Что случилось? — спросила я осторожно.
— Да… Как обычно… — ответила Лора нехотя и потерла влажную щеку тыльной стороной ладони, а потом продолжила, обращаясь уже к Славе: — Господи, какой же ты счастливый…
К моменту когда Лора закончила подробнейший рассказ о своем трудном и бедном детстве, об отцовской любви к выпивке, об упущенных матерью Лоры, умницей и красавицей, возможностях из-за этого урода, мы уже добрались до середины третьей бутылки. Слава, человек чрезвычайно восприимчивый к любым формам алкоголя, прилично опьянел и сочувственно слушал, и чем дальше, тем шире от ужаса становились его и без того большие голубые глаза, он гладил Лору по волосам и механически приговаривал:
— Ну, что ты… Ну, не расстраивайся… Все образуется…
— Нет, не образуется, — безапелляционно отсекала Лора, — не с моим счастьем…
А я молча сидела в своем углу и, за неимением другого занятия, потягивала из бокала вино, заедала его остатками шоколада и все больше начинала чувствовать себя не в своей тарелке.
— Ну, не грусти, — говорил Слава Лоре, в очередной раз проводя нетвердой ладонью по ее поникшей голове, — хочешь, я тебе песенку спою?
Не успела Лора ответить, как он уже волок из спальни за гриф папину семиструнную гитару, и она гулко стукалась о мебель, неосторожно подвернувшуюся на Славином замысловатом пути. «Интересно, что сейчас будет?» — подумала я с любопытством, мне уже неоднократно приходилось на правах лучшего друга слушать Славино пение.
