Филипп Эриа - Ярмарка любовников
– Ну конечно!
– И вы никому не расскажете? Если люди, зная меня, это услышат, то очень удивятся. У нас в Париже так много дураков… Вы согласны? Все останется между нами? Обещаете?
Реми дал слово, но без всякого энтузиазма. Он не понимал.
И тут Галатц встал. Уже несколько минут, как у него сдвинулись брови, плотно сомкнулись губы; и всем своим видом он не внушал Реми никакого доверия.
– Верхний свет слишком резок, – произнес Галатц, – вы позволите?
Люстра погасла. Остался гореть лишь глобус, который разрисовал сам Реми. Он распространял приглушенный свет, создавая благоприятную атмосферу для душевных излияний. Реми специально выбрал эту лампу для мастерской, чтобы она мягким светом освещала комнату в те редкие минуты, когда в ней появлялась женщина. Молчание затянулось. На улице, по всей видимости, уже не ходили автобусы. Во всяком случае, их не было слышно. Галатц оставил в пепельнице горящую сигарету, и дым от нее поднимался высоко к потолку, затем его кольца расплывались в темноте. Как режиссер, удовлетворенный убранством сцены, он наконец произнес:
– Вот… Есть такие вещи, о которых лучше спрашивать в полумраке. Даже у своих друзей. Ведь мы с вами добрые друзья, не так ли?
Реми промолчал.
– Хорошо, – сказал его гость.
Он встал за спинкой стула, на котором сидел Реми, и положил ему руки на плечи. Реми почувствовал, как горячи его жесткие ладони. Он сделал движение, словно хотел отстраниться.
– Не шевелитесь, – сказал Галатц.– Я встал позади вас потому, что так мне будет легче с вами говорить. А вам будет проще мне честно ответить.
Реми стало не по себе. Что же хочет от него этот покрытый морщинами, потертый и развращенный человек, который только что дергался перед ним, словно марионетка? Почему его голос стал таким нежным? Под действием винных паров он уже наболтал много лишнего, а теперь эти откровения, симпатия… Реми многое бы дал, чтобы оказаться где-нибудь в другом месте. Почему этот, всегда уверенный в себе человек стал вдруг таким нерешительным? Все это казалось Реми странным и не внушало доверия. В конце концов, он совсем недавно познакомился с Галатцем и не все о нем знал, а люди иногда нам готовят такие сюрпризы… Реми уже ломал голову над тем, как ему, захваченному врасплох в собственном доме, выкрутиться из столь затруднительного положения.
Но Галатц все еще медлил.
– Знаете, Мики, – сказал он, – не бойтесь меня расстроить вашим ответом, даже если причините мне боль.
Реми не верил своим ушам: столько волнения он услышал в его голосе.
– Возможно, мне будет неприятно в какой-то момент, – произнес за его спиной все тот же взволнованный голос, – но по крайней мере я успокоюсь. Вот… Ответьте мне прямо, да или нет. Могу ли я…– Тут он замолк и затем глухим, дрогнувшим голосом произнес: – Могу ли я еще нравиться женщинам?
XI
– Алло, это господин Реми Шассо? С вами говорит Эме Лаваль.
– А! Прекрасно…– ответил Реми.– Мое почтение, мадам.
– Мне бы очень хотелось с вами встретиться и переговорить.
Прошло три месяца, как Пекер ушел от Эме к Магде Шомберг. И уже две недели, как уехал в Берлин на съемки фильма. Реми смутила просьба Эме, с которой он не был лично знаком.
– Прошу прощенья, мадам, но я в ближайшие дни буду очень занят. У меня срочная работа и…
Его слова были прерваны звонким и немного наигранным смехом, прозвучавшим на другом конце провода.
– Дорогой мой, успокойтесь и ничего не бойтесь. Я вовсе не собираюсь выведывать у вас что-то о Лулу и просить вашего содействия, чтобы нас примирить. Я ведь знаю, что вы очень хороший товарищ. И вот я рассчитываю именно на вашу порядочность. Мне нужно узнать одну подробность, которая известна только вам и касается лично меня. Не сомневайтесь, вас это не коснется. Послушайте, вы будете дома после обеда? Скажем, часов в пять?.. Вот и замечательно. Я к вам зайду в пять часов.
Реми впервые общался по телефону с Эме Лаваль. Не один раз Пекер, говоря, что скучает в ее обществе, просил друга присоединиться к их компании. Реми всегда находил предлог, чтобы увильнуть от приглашения. Со слов Пекера он составил о женщине такое мнение, что у него навсегда отпала охота с ней встречаться.
По воле случая ему уже пришлось познакомиться с Шомберг. И один только вид этого жандарма в юбке, снедаемого ненасытным огнем неудовлетворенной женской страсти, заставил всколыхнуться все, что еще оставалось чистого в его душе. Да, уже два года он жил в окружении всех этих пекеров, бебе десолей, монтеверди. И любительницы острых ощущений уже давно внесли его в список мальчиков, пользовавшихся определенной репутацией, чьи любовные качества рекомендовались той или иной женщине в зависимости от ее вкусов и склонностей. Однако Реми еще не успел до мозга костей пропитаться атмосферой вседозволенности и разврата. Он вел такой же образ жизни, как и его товарищи, но не разделял их мыслей и чувств. Он проявлял терпимость к безнравственным поступкам, но сам их не совершал, иначе говоря, он «допускал все», но только у других. В обществе, в котором вращался Реми, он пользовался репутацией замкнутого и необщительного человека, хотя на самом деле это было не так. Он мог держаться в стороне от компаний или отдельных лиц, если ему что-то не нравилось. Старая буржуазная закваска не позволяла ему следовать за товарищами, когда они направлялись, например, к Жесси Ровлинсон, известной своей экстравагантностью, к Магде Шомберг или же к мадам Тоннель, которой через своего супруга, директора крупной ежедневной газеты и близкого друга высокопоставленного чиновника в полиции, удалось прибрать к рукам всю парижскую агентуру.
Реми считал, что Эме принадлежит к этому же кругу. Ее многочисленные любовные связи, постоянно увеличивавшаяся с годами разница в возрасте с ее любовниками, ибо Эме по-прежнему продолжала подбирать для любовных игр молодых людей в возрасте от восемнадцати до двадцати пяти лет, то, что Пекер о ней рассказывал, и в частности о странной нежности, которую она проявляла к этому юноше, – все это в глазах Реми ставило ее в один ряд с Шомберг и другими сластолюбивыми старыми и опасными каргами.
В прихожей раздался звонок. Он услышал, как Альберт прошел к выходу. Затем отворилась дверь мастерской. Это была она.
Эме улыбалась.
На ней было пестрое светлое платье, так как уже наступила весна. В руках она держала большой букет гвоздик. Она казалась оживленной, полной энергии, как будто вернувшейся с верховой прогулки; но самым удивительным была ее улыбка.
Улыбаясь, она показывала ровный ряд мелких и нетронутых временем зубов; ее глаза блестели. Улыбка оживляла ее увядающее лицо, возвращая ему молодость.
